L’oggetto della teoria della traduzione; il posto della teoria della traduzione tra le altre discipline linguistiche Civica Scuola Interpreti e Traduttori «Altiero Spinelli»

Scuola Superiore per Mediatori Linguistici

via Alex Visconti, 18 20151 MILANO

Relatore: professor Bruno Osimo

Diploma in Mediazione Linguistica

Ottobre 2011

L’oggetto della teoria della traduzione;

il posto della teoria della traduzione tra le altre discipline linguistiche

Abstract in italiano

La prefazione studia alcuni aspetti che differenziano l’approccio alla traduzione nel mondo sovietico rispetto a quello occidentale e analizza il condizionamento ideologico a cui vengono sottoposte le opere sovietiche. La traduzione tratta dei problemi con cui si confronta la traduzione in un periodo nel quale si vuole definire questa disciplina da un punto di vista teorico. Si cerca di posizionare la scienza della traduzione fra le discipline semiotiche, di capire la sua importanza per la semiotica e per lo studio delle lingue e delle culture straniere. Revzin e Rozncevejg fanno anche un’analisi riguardo all’affermazione in quel periodo della traduzione automatica che resta fino ai giorni nostri un tema attuale e in continuo sviluppo.

English abstract

The foreword examines some aspects that distinguish the Soviet approach to the translation compared to the same approach in the West and gives an analysis of the ideological conditioning that affect the Soviet works. The translation deals with the problems faced by translation in a time when linguists want to define this subject from a theoretical point of view. They try to locate the science of translation among semiotic subjects, to understand its importance for the semiotics and for the learning of foreign languages and cultures. Revzin and Rozencvejg make also an analysis of the importance that the mechanical translation gains in that period. The mechanical translation is still a relevant topic and continues its development until nowadays.

Абстракт на русском языке

Введение изучает некоторые аспекты, которые отличают советский подход к переводу по сравнению с западным подходом, и анализирует идеологическую обусловленность, которой подвергаются советские работы. Перевод касается проблем с которыми сталкивается перевод в эпохе, когда хочется определить этот предмет с теоретической точки зрения. Учёные пытаются установить науку перевода рядом с семиотическими предметами, понять насколько он важен для семиотики и для изучения иностранных языков и культур. Ревзин и Розенцвейг также делают анализ важности в то время машинного перевода, который остаётся актуальной темой до сих пор и продолжает своё развитие.

1. Prefazione

1.1. La presente tesi ha come oggetto la traduzione del primo capitolo dell’opera Oсновы общего и машинного перевода [Fondamenti di traduzione generale e automatica], pubblicato nel 1964 da Isaak Iosifovič Revzin e Viktor Ûl’evič Rozencvejg. I due studiosi russi presentano l’opera come un manuale per gli studenti delle facoltà di lingue, incentrato sulla problematica della traduzione generale e automatica.

Fino all’inizio del Novecento la traduzione era vista più come un’attività creativa, artistica e orientata verso i testi letterari. Dal Novecento in poi si da importanza anche alla letteratura tecnico-scientifica e insieme a ciò sorge l’idea della traduzione automatica. È questo il periodo in cui la traduzione assume un carattere più scientifico e che interessa l’affermazione della traduzione come professione, i tentativi di creare una teoria della traduzione, il collocamento della traduzione all’interno delle discipline linguistiche.

Nell’URSS viene data una grande importanza alla traduzione automatica, specialmente a partire dagli anni Cinquanta, quando avvengono i primi esperimenti di traduzione automatica e le prime conferenze al riguardo. Per gli autori dell’opera la traduzione automatica costituisce un elemento fondamentale per la comprensione del processo traduttivo che sta alla base della teoria della traduzione. Loro cercano di analizzare lo sviluppo della teoria della traduzione in relazione alla linguistica, alla stilistica, oppure la sua influenza nello studio e l’insegnamento delle lingue straniere.

1.2. Un aspetto interessante della traduzione nell’area sovietica è la denominazione dei vari tipi di traduzione. Per esempio nel libro si fa spesso riferimento alla traduzione artistica (художественный перевод). Con questo termine viene indicata la traduzione di un testo poetico con una dominante estetica, un testo d’arte.

Invece nella pratica italiana una simile traduzione viene generalizzata sotto il termine traduzione letteraria. Infatti nell’Europa Occidentale si è soliti parlare di due tipi di traduzione: letteraria e tecnica. Per «traduzione tecnica» si intende spesso la traduzione dei testi settoriali per aziende o privati. Invece «traduzione letteraria» è un temine che spesso viene confuso e sovrapposto erroneamente al termine «traduzione editoriale».

La traduzione letteraria comprende i testi di narrativa, poesia, teatro e cinema, mentre la traduzione editoriale comprende una varietà di testi molto più vasta che include anche il genere saggistico e quello giornalistico. Perciò l’uso del termine «traduzione artistica» nella pratica sovietica sembra molto più accurato e preciso per delineare una serie di testi senza creare confusione sul genere letterario a cui appartengono. Ed è anche importante fare questa distinzione in quanto dal Cinquecento-Seicento in poi la storia della traduzione è stata studiata in gran parte come storia della traduzione artistica, mentre il lavoro sulle opere tecnico-scientifiche era studiato meno e in quest’area predominava l’uso del latino.

1.3. Una caratteristica tipica delle opere sovietiche di qualsiasi genere era la presenza dei riferimenti alle personalità chiave del regime sovietico. Sia che si trattasse dei principali rappresentanti del potere (Lenin, Stalin), sia che fossero i personaggi importanti per l’ideologia comunista (Marx, Engels), la loro presenza in qualsiasi opera era obbligatoria. Questo per elogiare il culto delle persone guida del comunismo, per dimostrare la fedeltà dell’autore al regime o per convincere il popolo della versatilità di questi personaggi e la loro partecipazione nei più vari campi della scienza, della tecnologia o delle discipline umanistiche. Questo fenomeno era come un biglietto che garantiva almeno in parte il fatto che l’opera poteva essere pubblicata.

Così anche nel capitolo che ho tradotto possiamo osservare l’allineamento degli autori alla pratica del periodo sovietico citando Engels. Anche se il libro in causa (Dialektik der Natur) non tratta dei problemi che interessano l’opera degli studiosi russi, loro sono costretti a trovare almeno un collegamento per poter inserire nel proprio libro un riferimento condizionato dal punto di vista ideologico.

Un altro esempio ancora più espressivo è il libro Osnovy obŝej teorii perevoda (Fondamenti della teoria generale della traduzione) di A. V. Fëdorov, dove un intero capitolo è intitolato «Marx, Engels e Lenin sulla traduzione». Il capitolo descrive i tre esponenti del comunismo come dei traduttori ed esperti di traduzione. Questo fatto di mischiare la politica e l’ideologia comunista a una disciplina linguistica del tutto estranea a esse com’è la traduzione può far sorridere, però per quel periodo erano scelte obbligatorie e imposte che dovevano fare i vari autori. Così si possono percepire le difficoltà di dover cercare e ‘inventare’ un collegamento credibile fra discipline lontane l’una dall’altra per poter dar voce alle proprie idee, alle proprie scoperte e ai propri lavori.

Riferimenti bibliografici

Revzin I. I., Rozencvejg V. Û. 1964 Osnovy obŝego i mašinnogo perevoda Moskva:Vysŝaâ ŝkola.

Fëdorov A. V. 2002 Osnovy obŝej teorii perevoda. Sankt-Peterburg:Filologiceskij fakul’tet, Moskva: Filologiâ tri.

Fëdorov A. V. 1953 Vvedenie v teoriû perevoda Moskva:Izdatel’stvo literatury na inostrannyh âzykah.

Osimo B. 2000-2004 Corso di traduzione, disponibile in internet al sito www.logos.it, consultato nel mese di giugno 2011.

2. Traduzione

Глава IПРЕДМЕТ ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА; МЕСТО ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА СРЕДИ ДРУГИХ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ДИСЦИПЛИН

§ 1. Традиционная проблематика теории перевода

Эта книга посвящена описанию того, что имеет место, когда содержание текста на одном языке передается средствами другого языка, т.е. того, что принято называть переводом. Перевод возник из потребностей практики, производственной деятельности человека в связи с ролью языка как средства общения. Первые, исторически зафиксированные переводы были переводами официальных текстов: политических документов, текстов религиозного содержания и т.п. С расширением международных связей перевод начинает играть все бòльшую роль в торговле, производстве и, наконец, в культурном обмене народов (перевод художественной литературы) (Thieme, стр.58). Однако научное изучение явлений перевода началось сравнительно недавно, причем обобщалась, главным образом, практика перевода художественных текстов.

«История перевода (по крайней мере в новое время, т.е. начиная с XVII-XVII вв.) – как справедливо отмечает А.В. Федоров, – изучалась преимущественно, если и не исключительно, как история перевода художественного» (Федоров, 1958, стр. 25). Не удивительно поэтому, что основные положения, традиционно рассматривающиеся в теории перевода, принадлежали писателям и поэтам. Причем – и это поучительно – основная проблематика художественного перевода мало менялась в течение веков. В самом деле, вопрос о качестве перевода вставал уже перед писателями античности. Говоря о своём переводе речей Демосфена, Цицерон заметил, что он перевел их не как простой переводчик (ut interpres), а как писатель (sed ut orator): он не счел возможным передать греческое слово словом латинским, пологая, что слова оригинала следует передавать не по счету, а по весу. Полвека спустя, эту мысль повторяет Гораций, призывая переводчика остерегаться перевода слово в слово.

Мысли о переводе, высказанные классиками античности, вновь стали актуальными в эпоху Возрождения. Перед деятелями этого замечательного периода в истории культуры вставал, еще в большей мере, чем перед латинскими переводчиками греческих текстов, вопрос о раскрытии и передаче «духа» эллинской и латинской литературы. Вместе с тем писатели и поэты Возрождения были заинтересованы в создании национально-самобытной литературы: не забудем, что их деятельность протекала в период формирования наций и национальных литератур. В связи с этим понятно существование двух направлений в практике перевода. Одно требовало перевода, полностью передающего всю языковую структуру, всю языковую ткань подлинника, его форму, а другое требовало перевода, передающего только смысл оригинала.

Типичным представителем первого направления был немецкий переводчик эпохи Возрождения (XV в.) Никлас фон Виле, автор специального трактата по вопросам перевода. Он требовал полного перенесения в немецкий язык любой латинской конструкций, полного копирования грамматических особенностей оригинала. Вот образчик его перевода:

Euryalis aber gebeten, ging er von dannen.

‘Но Эвралис спрошенный, ушел он оттуда’.

Здесь намеренно копируется чуждая немецкому языку абсолютная причастная конструкция латинского языка.

По-видимому, более плодотворным для того времени оказались творческие установки Мартина Лютера, который в своем переводе Библии выступил горячим поборником перевода, отвечающего духу немецкого языка. Вот что писал Лютер в своем знаменитом послании о переводе («Von der Kunst des Dolmetschens», 1530):

Man muß nicht die Buchstaben in der Lateinischen Sprache fragen, wie man soll Deutsch reden… sondern man muß die Mutter im Hause, die Kinder auf der Gasse, den gemeinen Mann auf dem Markt darum fragen, und denselbigen auf das Maul sehen, wie sie reden und danach dolmetschen, so verstehen sie es denn und merken, daß man Deutsch mit ihnen redet.

‘Нельзя спрашивать буквы латинского языка, как нужно говорить по-немецки, но нужно спросить об этом хозяйку дома, детей на улице, простолюдина на рынке, посмотреть на их рот, как они говорят, и таким способом переводить, тогда они поймут и сообразят, что с ними говорят по-немецки’.

В другом месте Лютер рассказывает, как он переводил латинское выражение:

Ex abundantia cordis os loquitur.

‘От избытка сердца глаголят уста’.

Он говорит:

Wenn ich den Eseln soll folgen, sie werden mir die Buchstaben vorlegen und also dolmetschen: Aus dem Überfluß des Herzens redet der Mund. Sage mir, ist das deutsch geredet? Was ist “Überfluß des Herzens” für ein Ding? Das kann kein Deutscher sagen… Sondern also redet die Mutter im Haus un der gemeine Mann:

Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über.

Das heißt gut deutsch geredet, dessen ich mich geflissen und leider nicht immer erreicht noch getroffen habe. Denn die lateinischen Buchstaben hindern sehr gut deutsch zu reden.

‘Если я буду следовать ослам, то они предъявят мне буквы и переведут так: Aus dem Überfluß des Herzens redet der Mund. Скажи мне, разве это по-немецки? Что за Überfluß des Herzens… Так не скажет ни один немец… Но вот как скажет хозяйка дома и простолюдин: Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über. Это по-немецки, и к этому я всегда стремился, хотя и не всегда достигал этого. Ибо латинские буквы мешают хорошо говорить по-немецки’.

Интересно отметить, что выражение Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über, как и сотни других, созданных Лютером, вошли в немецкий язык и живут до сегодняшнего дня (см. § 25). Лютер правильно понял свою задачу и нашел решение, единственно верное для своего времени и для стоявших перед ним проблем. Благодаря этому, Лютер своим переводом Библии «создал современную немецкую прозу»[i].

Стремление к соблюдению точности, с одной стороны, и норм собственного национального языка, с другой, заметно у всех теоретиков перевода XVI века. Наиболее полно оно выражено в работе французского гуманиста Этьена Доле «О способе хорошо переводить с одного языка на другой» («De la manière de bien traduire d’une langue en l’autre»), вышедшей в 1540 году. Чтобы хорошо переводить с одного языка на другой, говорил Доле, надо удовлетворить следующим пяти условиям. Переводчик должен, во-первых, в совершенстве понять своеобразие переводимого им автора; во-вторых, знать язык переводимого им автора и язык, на который он его переводит; в-третьих, переводить не дословно, а так, чтобы выразить намерение автора; в-четвертых, при переводе на языки, не выработавшие еще своего искусства слова («… non reduictes encore en art certain et repceu»), как то французский, испанский, английский и т.п. переводчик должен не злоупотреблять заимствованиям, а следовать общепринятому языку («le commun langage»); в-пятых, передать благозвучие, гармонию оригинала («Babel», 1955, №1).

Как мы видим, Доле подходит к переводу с эстетической точки зрения – перевод и художественный перевод для него тождественные понятия.

При таком понимании перевода естественно возникли сомнения в переводимости. И действительно, в XV веке Данте утверждает, что «ничто, гармонически соединенное узами муз (…nulla cosa per legame musaico armonizzata…), не может быть преобразовано со своего языка на другой без разрушения всей его прелести (см. Dante Alighieri, «Il Convito»). Сходное мнение высказывает устами Дон Кихота Сервантес: «… я держусь того мнения, – говорит Дон Кихот, – что перевод с одного языка на другой…это все равно, что фламандский ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне…».

Несколько иное понимание перевода характерно для французской литературы XVII-XVIII веков. Для писателей XVII века, утвердивших в литературе строгую эстетическую норму, и для их последователей – французских и английских писателей XVIII века – перевод допустим лишь в той мере, в какой он согласуется с литературной и языковой нормой XVII-XVIII веков. Первый переводчик гомеровских поэм на французский язык (1681 г.) писал: «Я насколько мог приблизил к нам нравы Древних» («J’ai rapproché le mœurs des Anciens autant qu’il m’a été permis»). В XVIII веке «Илиада» издается во Франции лишь в сокращенном переводе. Более того: в гомеровский текст вписывается новое: «Пришлось, – писал переводчик такого сокращенного издания, – заменить идеи, которые нравились во времена Гомера, идеями, которые нравятся сегодня» (см. Mounin, 1955, стр. 90 и сл.). Подобная ограниченность в понимании художественного перевода была исторически обусловлена. Даже такой прогрессивный писатель, как Вольтер, не смог понять духа античной литературы. «Я убежден, – писал он, – что мы располагаем во Франции двумя-тремя поэтами, способными отлично перевести Гомера; но я в то же время твердо убежден, что их не будут читать, если они не смягчат, очистят почти что все. Причина тому: надо писать для своего времени, а не для прошедших времен» (см. Mounin, 1955, стр. 90). Этой установке Вольтер следовал и в своих переводах из Шекспира.

При таком подходе лингвистический аспект перевода не принимался во внимание. От переводчика требовалось умение адаптировать текст, приспособить его к господствующей эстетической норме. Лишь в связи с великими преобразованиями, происшедшими в Европе в конце XVIII и начале XIX века и с развитием историзма в философии, истории, литературе и т.д., в практике, а затем и в теории перевода развивается тенденция, противоположная той, которая была провозглашена французским классицизмом. Эта тенденция выразилась в стремлении писателей-романтиков к передаче исторической и национальной самобытности переводимого произведения.

Стремление к передаче исторического и национального колорита вновь поставило под сомнение возможность перевода. Это наиболее полно выражено в известном высказывании Вильгельма Гумбольта: «Всякий перевод представляется мне просто попыткой разрешить невыполнимую задачу» («On Translation», стр. 275).

Нам важно отметить, что перевод в этих высказываниях рассматривается исключительно как литературно-художественная деятельность. Такое же понимание характерно и для русских писателей. В России перевод всегда занимал значительное место.

Особенно выросло значение перевода в XVIII и начале XIX века, т.е. в

эпоху бурного развития русского государства и русской культуры. Перекраивали ли писатели иноземного автора на свой лад, как это делал Державин, или же, следуя великому Пушкину, стремились к воссозданию на русском языке национально-специфических особенностей подлинника, они, так или иначе, решали вопросы художественного перевода. Стоит, например, обратиться к высказываниям Белинского о переводе, чтобы стало ясно: русская переводческая мысль так же, как и западно-европейская, обобщалась на основании художественного перевода. Работа людей, переводивших научные труды, создавших русскую научную терминологию, имела большое значение для развития русской культуры и русского языка, но она долго оставалась незаметной и не занимала теоретиков перевода.

Итак, можно сказать, что переводческая мысль в прошлом в основном занята была изучением эстетических проблем художественного перевода.[ii]

Чем объяснить такое развитие переводческой мысли?

Можно указать две причины, действовавшие и продолжающие действовать в этом направлении. Первая, основная, следующая: была потребность в обобщении практики лишь литературно-художественного перевода. В самом деле, переводы литературно-художественных текстов занимали ведущее место в переводческой деятельности. Древний мир почти не знает научных переводов. В средние века языком науки является латынь. Правда, перед учеными средневековья встала задача перевода на латинский язык научных трудов, написанных на арабском языке, – известно, что арабская наука достигла в то время высокого уровня. Об этих переводах хорошо говорил Эрнест Ренан: «Латинское слово покрывает в них арабское слово точно так, как шахматные фигуры покрывают клетки шахматной доски. Строение фразы скорее арабское, чем латинское. Большинство технических терминов и непонятные переводчиками слова даны в самой грубой транскрипции… переводчик, ссылаясь на неясность текста, взваливает на читателя заботу найти в нем смысл» (см. Ольшки, стр. 289).

Ссылка средневековых переводчиков арабских научных книг на неясность текста оригинала вполне объяснима. Даже наиболее крупные и добросовестные из них не всегда обладали достаточным знанием предмета. «Если судить по их переводам, то вопросы терминологии представляли для них большие или даже непреодолимые трудности. Встречая специальные выражения, они при чтении их делали роковые ошибки и чувствуешь, как они пытались ощупью и приближенно отгадать смысл их. Если они не были знакомы с предметом, то они должны были, придерживаясь буквы, передавать своих авторов с помощью латинских выражений, слово за словом» (там же).

К этому же следует добавить, что часть арабской ученой книжности была не оригинальной, а переведенной с индусских и греческих текстов и переведенной не всегда удовлетворительно. Если учесть, что в арабском письме не все гласные обозначаются, то станет ясно, каким искажениям подвергалось индусское или греческое имя собственное (или специальный термин), переходя в арабский, а отсюда в латинский средневековый текст. Если таково было качество языка латинских научных переводов, то неудивительно, что они привлекали внимания гуманистов и филологов Возрождения, интересовавшихся вопросами языка и перевода. Заниматься изучением вопросов, связанных с переводом научной литературы, казалось им, видимо, делом малозначительным.

Хотя на практике интерес к вопросам перевода беспрерывно возрастал, положение в теории в целом, однако, мало менялось; перевод вплоть до XX века рассматривался преимущественно как творческая деятельность, т.е. с эстетической точки зрения.

§ 2. Место перевода в современной культуре.

В XX веке огромное значение приобрел перевод нехудожественных текстов (научно-технических, деловых, военных и т.п.), перевод как письменной речи, так и устной. Это понятно. Если в прошлом существовали международные языки науки и дипломатии (латынь, французский), или же господствовали один-два национальных языка, на которых было написано большинство научных трудов, то в наше время положение коренным образом изменилось. Развитие науки и международных культурных связей немыслимо теперь без перевода научно-технической литературы на десятки, а может быть, и сотни языков. В отличие от прошлых периодов, когда перевод этой литературы еще не являлся самостоятельной профессией, в XX веке (в особенности во второй его половине) возникает необходимость подготовки специальных кадров переводчиков, создаются переводческие бюро и профессиональные объединения переводчиков, созываются международные конгрессы и издаются специальные журналы, посвященные не переводу как искусству, а переводу как определенному ремеслу, нуждающемуся в своих специальных орудиях труда.

Показательны следующие данные: до XVI века восемь десятых изданий печатались на латинском языке. Лишь в XVI веке появляются, например, во Франции, переводы с испанского, в XVII веке – переводы с английского, в XVIII веке – переводы с немецкого. В наше время количество переводных изданий постоянно увеличивается. Первое место по количеству изданных переводов занимает наша страна. Так, из 29661 книги, переведенной в 1959 г. в 63 странах, в Советском Союзе опубликовано 5254[iii]. Но и в других, даже не многонациональных странах, количество переводов беспрерывно возрастает. Так, во Франции доля переводов в общем количестве изданий была: 4% в 1929 г., 8% в 1935 г., 9% в 1950 г., 9% в 1951 г., и более чем 10% в 1956 г. (Cary, 1956). Из 6754 книг, напечатанных на итальянском языке в 1951 году, 1153 книги были переведены с иностранных языков («Babel», II, 1, стр. 32).

И все же в настоящее время переводится лишь небольшая доля научно-технической литературы, которая выпускается на разных языках мира. В связи с этим возникла идеа механизации переводческого процесса[iv].

§ 3. Возникновение идеи машинного перевода. Значение машинного перевода для общей теории перевода

По-видимому, пионером машинного перевода является советский изобретатель – техник П. П. Смирнов-Троянский. Вот как описывает историю этого изобретения проф. Л. И. Жирков:

«В 1939 г. изобретатель-текник П. П. Смирнов-Троянский явился в учреждения АН СССР и сообщил о том, что он разработал способ машинного перевода с одного языка на другой: изобретатель просил консультировать это его изобретение с лингвистической стороны. Надо сказать, что в то время изобретение П. П. Смирнова-Троянского было встречено языковедами с глубоким скептицизмом; оно считалось неосуществимым и совершенно ненужным. Возможность машинного перевода допускали лишь немногие. В ходе последовательных консультаций, в которых принимал участие и я, выяснилось, что… разработанный им способ машинного перевода… создавал возможность перевода, допустим, русского текста в Москве и выдачи его в переводе на французский язык, допустим в Париже… Дело тянулось довольно долго и кончилось тем, что 31 июня 1944 г. в Институте автоматики и телемеханики АН СССР состоялось авторитетное совещание с участием специалистов в области механики и электротехники и лингвистов.

П. П. Смирнов-Троянский

Надо сказать, что специалисты по механике и технике выступали на совещании больше с доказательствами «невозможности» машинного перевода и, вторгаясь в область чуждой им лингвистики, говорили о синонимах, о тонкости их смысловых оттенков, словом – говорили о том, что не имело отношения к их специальности. В результате опытная модель переводной машины (со словарным табулятором на 1000 слов) так и не была построена. Вскоре сам изобретатель П. П. Смирнов-Троянский, насколько мне известно, из Москвы уехал: а ныне, по полученным мной сведениям, П. П. Смирнов-Троянский уже скончался» (Жирков, стр. 122).

Мощным импульсом развития машинного перевода явилось

создание и широкое применение после второй мировой войны электронновычислительных машин, назначение которых состоит в переработке поступающей в них информации по определенным правилам, или, как говорят, по определенному «алгоритму». «В этих машинах в принципе можно осуществить произвольный алгоритм, если только объем памяти достаточно велик» (Ляпунов, 1958, стр. 7).

В связи с обсуждением вопроса о границах применения электронновычислительных машин в 1946 г. Уоррен Уивер высказал мысль о возможности машинного анализа языка и машинного перевода. В 1949 г. Уивер изложил свои мысли в знаменательном меморандуме «Перевод», который заинтересовал широкие круги ученых. Весной 1952 г. в Массачузетском технологическом институте (MIT) была созвана первая конференция по теоретическим проблемам машинного перевода, в сентябре 1952 г. 40 лингвистов приняли участие в обсуждении вопросов машинного перевода на VII Международном конгрессе лингвистов. В 1954 г. был произведен первый публичный опыт машинного перевода (так называемый «опыт Достерта»). В марте 1954 г. начал выходить специальный журнал «Механический перевод» (Mechanical Translation), который выпускается Массачузетским технологическим институтом[v].

В СССР первые пробные переводы осуществлены в 1955-1956 гг. В Институте точной механики и вычислительной техники был проведен опыт перевода английского научно-технического текста на

русский язык (см. Панов, стр.3). В Математическом институте им. Стеклова был осуществлен первый опыт перевода французского математического текста на русский язык (Кулагина и Мельчук, 1956).

В 1956 г. в Москве было создано Объединение по машинному переводу, которое начало выпускать свое издание «Бюллетень объединения по проблемам машинного перевода», позднее переименованное в «Машинный перевод и прикладная лингвистика», и сыграло важную роль в объединении всех усилий в этой области (Розенцвейг, 1958).

Схема машины П.П. Смирнова-Троянского

Летом 1958 года в Москве была проведена 1-я Всесоюзная Конференция по машинному переводу, в которой приняли участие научные работники Москвы и Ленинграда, но и ученые Киева, Еревана, Тбилиси, Горького и других городов[vi] («Тезисы», 1958).

Как за рубежом, так и у нас наметилось два направления в работах по машинному переводу (Yngve, 1956, стр. 99-101). Одно из них можно условно назвать теоретическим, а второе – практическим[vii]. Представители практического направления стремятся к наиболее быстрому практическому осуществлению машинного перевода. Качество перевода может быть невысоким; достаточно, если бòльшая часть текста будет понята специалистами. Как правило, представители этого направления скептически относятся к разработке структуральных методов описания языка. Так, Д. Ю. Панов, приведя ряд примеров различий в типах фраз двух языков, в особенности примеров из художественной литературы, заявляет, что «здесь абстрактный структурный анализ вообще бессмысленен» (Панов, стр. 52). С другой стороны, Д. Ю. Панов, разбирая заключительные строки стихотворения Тютчева «В дороге», говорит, что «трудность перевода этих предложений не в их структуре, а в отыскании эквивалентов именно для тех индивидуальных слов, которые использовал поэт и которые вступили между собой в чрезвычайно тонкие и в то же время точные соотношения». И далее Д. Ю. Панов делает вывод: «Все изложенное, как нам кажется, поясняет, почему с нашей точки зрения анализ лингвистических структур не может решить проблему автоматизации перевода, хотя в США, да и в СССР, некоторые ученые пытаются использовать этот метод».

Мы не будем сейчас останавливаться на концепции Д. Ю. Панова, т. к. ее ограниченность, а потому и несостоятельность будут видны из дальнейшего. Отметим лишь следующее: успех первых опытов машинного перевода породил у части исследователей иллюзию легкости. Казалось, что большинство вопросов уже решено и речь может идти только о расширении словаря, усовершенствовании программ и т. п. Дело, однако, обстоит гораздо сложнее. Когда мы анализируем первые опыты, то сразу видно, насколько велик объем работы, которую надо выполнить даже для составления небольших программ, и насколько сегодня несоразмерны труд, затрачиваемый на составление правил и программ, и практический эффект, который может быть достигнут.

Представители теоретического направления считают, что для прогресса машинного перевода необходима выработка новых, с одной стороны исчерпывающих, а с другой – достаточно общих методов описания языка. Как правильно отметил В. Ингве, «эта работа трудоемкая и длительная, потому что сегодня мы очень мало знаем о языках и о процессе перевода» (because to-day not nearly enough is known about languages and how we translate – Yngve, 1956 b, стр. 100).

Представители этого направления рассматривают машинный перевод не эмпирически, а как один из аспектов общекибернетической проблемы изучения процессов переработки информации. Отсюда следует «важность передачи машине возможности пользоваться человеческой речью» и необходимость рассматривать «машинный перевод как первый этап обучения машины работе с языком» (Ляпунов, Кулагина, 1958, стр. 18).

Как известно, «основным вопросом, в связи с которым формируется кибернетика, является вопрос о взаимоотношении возможностей вычислительной машины и мышления» (Ляпунов, 1958, стр. 15). При этом особенность кибернетического подхода состоит в том, что правильность высказанных гипотез, например, гипотез языковедческих, может быть проверена экспериментально, путем моделирования тех или иных процессов в машине.

В связи с этим для теории перевода открывается возможность эксперимента. Об эксперименте в языкознании мечтал еще Л. В. Щерба, который ввел понятие «стилистического эксперимента». Он писал: «… в языкознание вводится принцип эксперимента. Сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования и т. п., следует пробовать, можно ли связать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно множить), применяя это правило…, не ожидая того, что какой-либо писатель употребит тот или оной оборот, то или иное сочетание, можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок, интонацию и т. п., наблюдать получающиеся при этом смысловые различия, что мы постоянно делаем, когда что-либо пишем» (Щерба, 1931, стр. 121-123).

Заметим, что «стилистический эксперимент» Щербы есть необходимый составной элемент процесса перевода, но к сожалению это эксперимент субъективный со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Машинный перевод – это первый шаг к объективному эксперименту в теории перевода и вообще в языкознании. Машинный перевод предполагает те или иные гипотезы о процессе перевода, которые в дальнейшем проверяются путем моделирования процесса перевода в машине.

Ясно, что при такой постановке вопроса машинный перевод играет не только практическую роль, он открывает пути для объективного изучения языковых процессов, имеющих место в переводе. Это в свою очередь должно обогатить и практическую реализацию машинного перевода, а также помочь построению других машин, связанных с языком: машин для перевода устной речи в письменную, информационных машин и т. п.

Иногда возникает вопрос: Заменит ли машина переводчика? Здесь можно отметить следующее. Казалось бы, что создание электронновычислительных машин должно бы привести к «безработице» среди математиков, так как машина решает сегодня задачи, которые раньше выполнялись учеными-математиками. На самом деле произошло обратное: математика стала наиболее дефицитной специальностью.

Можно с уверенностью сказать, что то же самое произойдет и в области перевода. Во-первых, чем более широк будет круг переводимых машиной текстов, а также круг языков, с которых делается перевод, тем больше количество специалистов, знакомых с практикой и теорией перевода, понадобится для составления и постоянного улучшения программ, редактирования готовых переводов и т. п. (Cary, 1956 b, Yngve, 1956 b). Во-вторых, если отпадает необходимость в массовом переводе переводчиками научно-технической литературы (эта работа несомненно будет успешно выполняться машинами) освободятся специалисты, которые смогут переводить художественную и публицистическую литературу в гораздо большем объеме, чем это делается сейчас. Правда, возникает следующий вопрос: не сможет ли машина выполнять и художественный перевод? Сейчас на этот вопрос ответить трудно. Если когда-нибудь удастся построить такую машину, то это будет величайшей победой человеческого гения. Но и тогда можно будет поставить вопрос о том, что выгоднее: осуществлять перевод при помощи машины или же поручить его мастерам художественного перевода, оставив для машины более важное применение: на ней можно будет моделировать процесс художественного творчества, а значит по-настоящему понять этот процесс. Уже сейчас значение машинного перевода не столько в получении готового результата, сколько в возможности моделирования, экспериментирования, т. е. движения ко все более глубокому познанию мыслительных процессов.

§ 4. Предмет и метод теории перевода

Изменение места перевода в современном мире, а также внутренние потребности самой лингвистики привели к тому, что теоретики начали все более интересоваться конкретными проблемами языковых соответствий и другими чисто лингвистическими аспектами перевода.

Не случайно поэтому, что еще до возникновения проблематики машинного перевода некоторые лингвисты выступили с попытками как обоснования общей теории перевода, построенной на лингвистических началах, так и с частными разработками, в которых эти принципы реализуются.

Интересной попыткой систематического изложения лингвистического подхода к переводу была работа Я. И. Рецкера «О закономерных соответствиях при переводе на родной язык» (Рецкер, 1950). Еще более значительным событием в развитии лингвистической теории перевода явилась книга А. В. Федорова «Введение в теорию перевода» (1-е изд. – 1953, 2-е изд. – 1958).

В отличие от своих предыдущих работ, где перевод рассматривался в литературоведческом плане, в этой работе А. В. Федоров исходит из следующего положения:

«Поскольку перевод всегда имеет дело с языком, всегда означает работу над языком, поскольку перевод всегда больше требует изучения в лингвистическом разрезе в связи с вопросом о характере соотношения двух языков и их стилистических средств,… теория перевода как специальная отрасль филологической науки является дисциплиной лингвистической прежде всего» (1953, стр. 14). А. В. Федоров не ограничился утверждением о необходимости построения теории, а предпринял попытку описать ряд конкретных лексических и грамматических соответствий между языками.

К сожалению, утверждая необходимость построения сугубо лингвистической теории, А. В. Федоров в то же время оперирует литературоведческими понятиями, рассматривает перевод как результат творческого процесса, говорит о неразрывном единстве содержания и формы, о передаче национального и художественно-стилевого своеобразия подлинника, о воссоздании образа и т. п. Наряду с этими категориями он рассматривает такие сугубо лингвистические явления как передачу рода, вида и т. п. При такой двойственности трудно достигнуть теоретической цельности. Но ее и не следует требовать от первой попытки лингвистического обоснования теории перевода. Главная заслуга автора в том, что он обратил внимание именно на лингвистический аспект проблемы перевода.

Говоря о непоследовательности теоретической концепции перевода, изложенной в книге А. В. Федорова, мы вовсе не имеем в виду утверждать, что в пределах лингвистического описания перевода явления перевода художественного не могут быть рассмотрены[viii]. Более того, важно осознать, что проблематика перевода наиболее рельефно проявляется при изучении переводов художественной литературы.

Вот почему рассмотрение вопросов художественного перевода уместно и необходимо в любой теории перевода, в том числе в теории машинного перевода. Важно, однако, при рассмотрении относящихся сюда явлений четко отграничить те из них, которые могут и должны быть описаны с лингвистической точки зрения, от явлений, описание которых требует привлечения методов и понятий поэтики.

В этой связи мы не можем согласиться с высказанной А. А. Реформатским мыслью о невозможности построения единой лингвистически обоснованной теории, «которая решала бы все вопросы перевода, начиная с вопросов перевода разговорников для туристов и кончая сложнейшими вопросами перевода художественного» (Реформатский, 1952).

Вопрос о возможности или невозможности (целесообразности или нецелесообразности) лингвистической теории перевода упирается в вопрос о том, можно ли выделить некоторый объект изучения, который присутствует во всяком переводе, и может ли этот объект изучаться лингвистическими средствами.

Таким объектом является сам процесс перевода (das Übersetzen, the translating), при котором совершается переход с одной системы знаков к другой и который может быть описан в семиотических терминах[ix].

Разграничение процесса перевода и его результата (die Übersetzung, the translation) чрезвычайно важно со следующей точки зрения. Наука о переводе, включая и упомянутые здесь работы Я. И. Рецкера и А. В. Федорова, строилась традиционно как дисциплина нормативная, главные цели которой были установление результата процесса перевода и выработка критериев оценки качества перевода. (Ср., например, следующее высказывание: «Задача теории перевода – …обобщать в свете научных данных выводы из наблюдений над отдельными частными случаями перевода и помогать переводческой практике, которая могла бы руководствоваться ею в поисках нужных средств выражения и черпать в ней доводы и доказательства в пользу определенного решения конкретных вопросов» (Федоров, 1958, стр. 15). Нормативная теория перевода строилась эмпирически, на основе сопоставительного анализа оригиналов и переводов. Теоретические положения при этом заимствовались из лексикологии, грамматики, стилистики и, в других случаях, из литературоведения. Ясно, что при таком подходе теоретическое осмысление процесса перевода не может быть достигнуто.

Наука, стремящаяся описать перевод как процесс, должна быть не нормативной, а теоретической[x].

Она должна описывать не то, что должно быть, а то, что заложено в самой природе явления. Это само собой разумеется, если строить теорию перевода как науку языковедческую, ибо современная лингвистика, между прочим, отличается стремлением описывать язык, как он функционирует в действительности, а не устанавливать нормы употребления речи (Пешковский, стр. 231-242). Естественно, что на основе теории могут и должны быть сформулированы и нормативные предписания. Дело, однако, в том, что на развитом этапе науки нормативная дисциплина не может существовать без теоретического описания.

Теория, изучающая процесс перевода, приводит к выводам, сформулированным не субъективно, посредством сопоставления и оценки текста оригинала и результирующего перевода, а объективно, путем описания всех этапов реализации перевода. Более того, подобная теория объективна и в том смысле, что она не исходит от конкретного устройства двух сопоставляемых языков, а стремится к познанию перевода как естественного процесса, заложенного в самой природе речевого общения, независимо от воли людей, как и безотносительно к тому, участвуют ли в нем люди или машины, или сочетания усилий человека и машины. При таком понимании теории не исключается, а напротив предполагается, что в разработке теории, открытии и строгой формализации явлений, происходящих в процессе перевода, может участвовать и машина. Для общей теории перевода верно то, что было сказано относительно машинного перевода: «Исследования по машинному переводу предполагают, что все участвующие в нем готовы подписаться под следующим символом веры: языки подчиняются законом столь же постоянным и естественным, как и законы, управляющие движением небесных тел» (Oettinger, 1959, стр. 246).

Итак, объект теории перевода близок объекту структурного анализа языка вообще, ибо структурный анализ имеет своей целью изучение правил или законов организации речевого материала через систему языка. Надо отметить, что в обычном словоупотреблении под правилом или законом в языке подразумевают нечто отличное от того, что под законом понимают в естественных науках: ср., например, следующее высказывание Менделеева: «Законы природы исключений не терпят и этим ясно отличаются от правил и правильностей, подобных, например, грамматическим и другим людским изобретениям, приемам и отношениям» (Менделеев, стр. 617).

Важным, и, пожалуй, основным объектом традиционного описательного языкознания была именно система норм правильной речи на данном языке – недаром грамматика очень часто определялась как наука о том, как правильно выражать мысли. Системе норм данного языка, т. е. речи наиболее культурной части общества и, в особенности, языку художественной литературы всегда отдавалось предпочтение перед иным речевым материалом.

Структурная лингвистика изучает язык в другом аспекте, ее интересует естественные законы организации речевого материала, связанные не с данным конкретным языком, а с самой сущностью процесса коммуникации в его наиболее общей форме.

Поэтому для структурного анализа абсолютно безразлично, изучает ли лингвист язык с богатой литературной традицией или же какой-нибудь бесписьменный диалект, методы структурного анализа применимы к анализу любого речевого материала, к любой совокупности фраз.

Если в традиционной лингвистике большое значение придается высказываниям наиболее культурных представителей народа, например, ученых, поэтов, писателей о данном языке, то структурная лингвистика отграничивает область исследования той сферой, где применимы строго объективные методы.

Сведение закономерностей перевода к чисто структурному аспекту проблемы может вызвать упрек в упрощении чрезвычайно сложного и противоречивого явления. Не упрощаем ли мы процесс перевода?

На этот вопрос следует дать положительный ответ: да, упрощаем. Нам представляется, однако, что лишь таким упрощением можно приблизиться к научному познанию явлений перевода. Если присмотреться к истории современной науки, то мы увидим, что ее прогресс связан был с отказом от рассмотрения сложных процессов до выявления наиболее простых понятий и установления отношений между ними. Этот принцип научного мышления утвердился в борьбе против схоластики и догматизма средневековья. В своих «Правилах для руководства ума» (1628) Декарт писал: «…лучше не заниматься совсем, нежели заниматься исследованием настолько трудных вещей, что будучи не в силах отличать в них истинное от ложного, мы вынуждены допускать в качестве достоверного сомнительное…» (Правило II).

И дальше, в Правиле V «… Я… решил в поисках познаний упорно придерживаться такого порядка: всегда начинать с самых простых и легких вещей и никогда не переходить к другим до тех пор, пока я не увижу, что не могу больше из них ничего извлечь».

И наконец в Правиле IX: «каждый должен быть твердо убежден, что не из многозначительных, но темных, а только из самых простых и наиболее доступных вещей должны выводиться самые сокровенные истины».

Если с этой точки зрения подойти к теории перевода, как она традиционно разрабатывалась, то мы сразу же заметим стремление решать сложнейшие вопросы художественного перевода еще до того, как выяснены основные, элементарные понятия, лежащие в их основе. Так, уже на первой странице первой главы книги А. В. Федорова говориться, что «…перевести – значит выразить точно и полно средствами одного языка то, что уже выражено средствами другого языка в неразрывном единстве содержания и формы. В полноте и точности передачи – отличие собственно перевода от переделки, от пересказа или от сокращенного изложения, от всякого рода так называемых «адаптаций» (Федоров, 1958, стр.11).

В этом определении заключено много ценного, согласующегося с практикой, но с точки зрения построения научной теории оно страдает серьезными недостатками. В самом деле, приведенное определение предполагает, что уже определены входящие в него понятия «выразить точно и полно», «язык», «единство содержания и формы». Между тем эти понятия вводится в определение без какой-либо оговорки. Более того, на стр. 129 говорится, что «…слово «точность» в применении к художественному переводу стало все реже употребляться в нашей теоретической литературе. В этом нашел выражение верный в своей основе принцип отказа от попыток устанавливать какие-либо абсолютные соответствия между разноязычными текстами, оперировать какими-либо величинами, взвешивать и измерять». Но если отрицается целесообразность даже попытки устанавливать точность соответствия, то нет и возможности установить то отличительное свойство, которое, по определению автора, характеризует перевод.

Не спасает положения попытка заменить слово «точность» словом «адекватность»: это основное понятие теории перевода также не определено. Вот определение, данное А. А. Смирновым в «Литературной энциклопедии», т. 8: «Адекватным мы должны признать такой перевод, в котором переданы все намерения автора (как продуманные им, так и бессознательные) в смысле определенного идейно-эмоционального художественного воздействия на читателя, с соблюдением о мере возможности путем точных эквивалентов или удовлетворительных субститутов (подстановок) всех применяемых автором ресурсов образности, колорита, ритма и т. п.; последние должны рассматриваться, однако, не как самоцель, а только как средство для достижения общего эффекта. Несомненно, что при этом приходится кое-чем жертвовать».

Это определение справедливо подвергается критике А. В. Федоровым: вопрос о переводимости рассматривается в нем противоречиво – указание на неизбежные потери (жертвы) при переводе противоречит категорическим требованиям передать все намерения автора, в том числе и бессознательные. А. В. Федоров предлагает иное определение: «Полноценность перевода означает исчерпывающую точность в передаче смыслового содержания подлинника и полноценное функционально-стилистическое соответствие ему» (Федоров, 1958, стр. 132).

Однако нетрудно заметить, что как определение А. А. Смирнова, так и определение А. В. Федорова не дают единых критериев определений, а субъективно описывают явления перевода, что, разумеется, весьма полезно, но не может быть непосредственно включено в теорию. В теории, описывающей процесс перевода, необходимо исходить из наиболее простых, элементарных понятий. Конечно, такое описание перевода будет неполным, но оно может быть сопоставлено со сложным процессом при условии, разумеется, что элементы и отношения, описываемые в упрощенной ситуации, соответствуют элементам и отношениям, существующим в переводе, т. е. если модель отображает некоторые, существенно важные стороны реального процесса. Ясно, что никакое описание не исчерпывает предмет.

§ 5. Об основных определениях теории перевода

При построении теории, описывающей процесс перевода, необходимо: а) выявить круг исходных понятий, которые не определяются внутри теории перевода, а считаются достаточно простыми и ясными и б) определить все остальные понятия через первичные.

Круг исходных понятий теории перевода будет очерчен в § 11. Здесь же мы остановимся на некоторых требованиях, которые целесообразно предъявить к определениям теории перевода.

Часто утверждается, что в научной теории выбор определений (а также терминов, которые ставятся в соответствие с данным определениям) есть чистая условность, что определения суть просто «соглашения, устанавливающие, какой смысл надо придавать выражению, доселе не встречавшемуся в данной дисциплине и могущему быть непонятным непосредственно» (Тарский, стр. 66). С этой точки зрения нет ни «хороших» («правильных»), ни «плохих» («неправильных») определений, есть лишь определения «удобные» для дальнейшего построения теории и «неудобные». Такую точку зрения можно понять как реакцию на схоластические споры о том, соответствует ли данное определение некоторой сущности. Однако она таит в себе и некоторую опасность, в особенности для такой молодой и неокрепшей отрасли науки, как теория перевода. Опасность состоит в том, что теряется из виду основной методологический критерий, а именно критерий практики (правда, когда говорят об «удобстве», «плодотворности» определения и т. п., то это в сущности и есть неосознанный или неявно выраженный критерий практики, но для молодой науки этот критерий нужен в явном виде). Можно заметить, что на начальном этапе развития структурной и математической лингвистики появилось много определений, не имеющих глубокого лингвистического смысла. Иногда ссылаются на опыт математики, в которой будто бы все определения суть соглашения и ничто больше. Но это не совсем так. Приведем для примера следующее высказывание известного французского математика Г. Лебега: «Мы считаем, что всякое определение подчинено условию, что имеются хорошие и плохие определения, в то время как обычно говорят, не запинаясь: «определения свободны». Я никогда не мог понять этой фразы: я не знаю, ни о какой свободе здесь идет речь, ни в каком смысле употребляется термин «определение». Если это слово употреблено в смысле «наименования», то, действительно, каждый свободен вводить свой собственный язык, рискуя даже иногда остаться непонятным. Если оно употреблено в смысле «установления» и претендует на то, что каждый волен сделать предметом своих размышлений всё, что угодно, то приведенная фраза тоже справедлива, но при этом есть опасение остаться со своими размышлениями в полном одиночестве, без пользы для развития науки. Что бы там ни было, для нас, смотрящих на математику, как на прикладную науку, определения не свободны: по крайней мере некоторые не свободны, а именно те, которые должны уточнять практические понятия» (Лебег, стр. 122-123)[xi].

Думается, что все это имеет непосредственное отношение и к лингвистическим определениям, в том числе и к определениям лингвистической теории перевода. Конечно, иногда приходится строить ряд вспомогательных определений, которые являются голыми соглашениями, такие определения будут в нашей книге. Но ценность этих вспомогательных определений устанавливается по отношению к тем основным определениям, которые формулируются при помощи них, но при этом отражают некоторые наиболее существенные черты явлений, практически наблюдаемых в языке.

Представляется поэтому чрезвычайно важным не отбрасывать, ввиду их неточности, понятия и определения, сложившиеся в работах по переводоведению, а уточнить их, сохранив то существенное, что отражает достижения практики.

§ 6. Теория перевода и лингвистика

Как было сказано в начале этой главы, новый подход к теории перевода обусловлен современными потребностями практики. К этому следует добавить, что в построении подобной теории заинтересована и современная лингвистика. Показательно следующее высказывание английского лингвиста Фёрса: «Место перевода в лингвистике не было изучено должным образом…, знаем ли мы, как переводим? Знаем ли мы, более того, что мы переводим? Если бы мы на эти вопросы могли дать ответ в терминах науки, мы подошли бы к формулировке новой, более ясной теории языка…» (Firth, стр. 139).

Интерес языковедов к теории перевода определяется главным образом местом, которое занимает в современной лингвистике проблема значения[xii]. Все больше укореняется представление, основанное на семиотическом понимании языка, что «значение всякого языкового знака – это его перевод в другой, альтернативный знак…» (Jakobson, 1959, стр. 232). Такой перевод бывает трех видов: 1) внутриязыковой, т. е. истолкование словесных знаков посредством других знаков того же языка, 2) межъязыковой, перевод в собственном смысле слова, т. е. истолкование словесных знаков посредством словесных знаков другого языка и 3) интерсемиотический перевод, т. е. истолкование словесных знаков знаками несловесных знаковых систем (там же, стр. 233).

Теория перевода, как она понимается в этой книге, имеет своим предметом процесс межъязыкового перевода, тесно связанным, как мы увидим, с переводом внутри языка.[xiii] Что касается интерсемиотического перевода (например, перевода речевого текста на язык киноискусства), то его разработка находится лишь в начальной стадии, но уже сейчас намечаются некоторые точки соприкосновения этого вида перевода с переводом в собственном смысле слова.

В этой связи значительный интерес представляет семиотический анализ проблем установления соответствия между звуковым и зрительным образом, начатый Эйзенштейном, который писал: «в этом случае в руках наших обе сочетающиеся области существуют в виде двух самостоятельных лент, на одну из которых нанесены изображения, а на другую записан звук» (цитируется по: Иванов, 1961, стр. 17).

Какую же роль играет перевод в современной лингвистике? При лингвистическом понимании значения всякое описание языкового явления состоит в установлении сходства и различия между этим явлением и другим[xiv], причем эквивалентность может быть установлена между единицами всех уровней языка. Описывается ли некоторое языковое явление в сравнительно-историческом плане или же рассматривается синхронно с типологической точки зрения, всякий раз описание двух систем предполагает построение третьей системы, в которой имеется полный набор дифференциальных признаков сопоставляемых единиц, и установление эквивалентности между ними. Лингвистика может, следовательно, рассматриваться как наука о языковых отношениях (Иванов, 1961), частным случаем которых и является перевод.

Особый интерес представляет теория перевода при изучении языковых контактов, т. е. отношений, установливающихся между языками, которые поочередно употребляются теми же людьми (Weinreich, Haugen). Возникающие при языковых контактах явления, как и разные типы и стадии эволюции этих языковых отношений удобно описывать в терминах теории перевода (Розенцвейг, 1962).

Мы уже говорили (см. § 4) о том, что описание перевода как процесса предполагает использование рода понятий, выработанных в так называемой структурной лингвистике. Мы остановимся на этих понятиях в §§ 9-11. Сейчас же скажем несколько слов о принципиальной стороне вопроса. Что следует понимать под структурализмом? Структурализм – это направление в лингвистике, создателем которого следует считать Фердинанда де Сюссюра. Фердинанд де Сюссюр в своей работе «Курс общей лингвистики» выдвинул ряд важных положений, которые оказали существенное влияние на все последующее развитие языковедения, но одновременно породили ряд споров и недоумений. Очень много говорится о противопоставлении, проведенном Сюссюром между историей и современным состоянием языка, о противопоставлении между синхронией и диахронией. Доведенное до крайности, оно, разумеется, бессмысленно, но исторически оно было вполне оправдано. Такое противопоставление нужно было по следующим соображениям. До Сюссюра сказать «теоретическое языковедение» значило сказать «историческое языковедение», т. е. считалось (а многие и до сих пор считают), что теоретическое изучение языка есть его историческое изучение. До Сюссюра единственно научным изучением языка было историческое изучение, и только языковеды, которые занимались историей языка, могли претендовать на научное изучение языка, поскольку они имели метод исследования, а именно сравнительно-исторический метод, и поэтому только они имели возможность обобщать факты, объяснять факты, без чего немыслима наука.

Сюссюр же обратил внимание на то, что по крайней мере столь же научным, как и диахрония, может быть синхронное изучение языка. При этом сами принципы синхронного анализа могут отличаться от принципов анализа диахронного.

В сравнительно-историческом языковедении развилась одна тенденция, которая была важна для него, а именно, в нем изучались материальные факты. Знаки языка изучались как материальные единицы, важно было, например, что форма одного из немецких суффиксов была в древневерхненемецком -nassi, -nessi, -nussi и что изменился этот суффикс в –nis, т. е. здесь важно чисто материальное изменение знаков.

Это было вызвано целью исследования, но некоторые лингвисты считают, что именно такой подход является единственно правильным, единственно материалистическим. На самом деле такое абсолютизирование одного вида материи не имеет ничего общего с философским материализмом. В чисто лингвистическом плане оно уводит нас в сторону от сущности языка. Ведь у каждого человека есть интуитивное представление, что датский (или русский) язык, написанный по правилам датской (или русской) орфографии, или переданный по азбуке Морзе, или записанный еще каким-нибудь кодом, остается датским (русским) же языком (Ельмслев, стр. 419).

Другой пример. В русском языке есть парадигма ‘стол’, ‘стола’, ‘столу’ и т. д. Условимся теперь писать вместо нулевого окончания с, вместо окончания а – щ, вместо у – ш и т. п. Если мы проведем всю эту систему для всего русского языка, то мы получим нечто на первый взгляд совершенно непохожее на русский язык. Парадигма склонения будет иметь вид: ‘столс’, ‘столщ’, ‘столш’ и т. п. Зададим себе вопрос, остался ли этот язык русским или нет? На этот вопрос языковеды до Сюссюра, по-видимому, ответили бы, что это абракадабра, а не русский язык. Русский язык тем и характеризуется, что у него, например, родительный падеж мужского рода единственного числа оканчивается на а и т. п. Теперь же языковеды считают, что в нашем примере мы имеем дело с двумя возможными проявлениями одного и того же языка. То общее, что имеется между различными манифестациями одного и того же явления, есть объективная реальность, относящаяся к сущности явления, изучаемого языковедами.

Понимание этого обстоятельства и выведение всех следствий из него – это историческая заслуга Сюссюра и его последователей.[xv]

Другое важное положение, выдвинутое Сюссюром, состоит в необходимости четко различать внутреннюю лингвистику, т. е. факты, касающиеся внутренней организации языка, все, что относится к структуре языка, и внешнюю лингвистику, т. е. факты, касающиеся связи языка и общества, языка и истории народа, говорящего на нем, языка и культуры и т. п.

Как и противопоставление между синхронией и диахронией, это противопоставление важно тем, что отстаивает специфику изучения внутренней структуры языка, но, разумеется, оно не должно истолковываться в том смысле, что только внутренняя лингвистика имеет право на существование.

Мы уже говорили, что теория, описывающая процесс перевода, должна строиться на структурных принципах. В свете сказанного, однако, должно быть ясно, что эта теория несовместима как с тем абстрактно структурным подходом, который полностью отрывает изучение внутренней лингвистики от лингвистики внешней и сводит всю проблему описания языка к выделению набора абстрактных формул (в первую очередь имеется в виду копенгагенская школа), так и с тем эмпирически структурным или дескриптивным подходом, который полностью отказывается от изучения семантики, а тем самым делает невозможным какое-либо теоретическое осмысление перевода (некоторые крайние представители дескриптивной лингвистики). При этом, как мы увидим в дальнейшем, теория перевода может многое заимствовать как в той, так и в другой школе.

Теория перевода предполагает такое развитие лингвистики, при котором структурный подход распространяется на изучение ситуаций, соотношения языка и общества, языка и мышления, языка и культуры.[xvi]

§ 7. Теория перевода и сопоставительное изучение языков

Связь теории перевода и общего языкознания осознана сравнительно недавно. Есть, однако, одна лингвистическая дисциплина, которая традиционно рассматривается в связи с описанием перевода, а именно, стилистика (см., например, Гальперин, стр. 127-140). Такая связь, разумеется, не случайна, в особенности, если понимать стилистику как науку о синонимии[xvii], т. е. о различных средствах выражения однородного содержания. Именно так, как известно, сформулировал предмет стилистики основатель современной научной стилистики швейцарский ученый Шарль Балли. Естественно, поэтому, что уже Балли усматривал связь между стилистикой и теорией перевода.

Шарлю Балли принадлежит также идея описания одного языка путем сравнения его с другим, осуществленная им в работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка» (Балли, 1955). Отсюда ведет свое начало новое направление в стилистике, а именно, сравнительная стилистика (stylistique comparée), развивающаяся в последние годы во Франции (Malblanc, Vinay et Darbelnet). Деятели этого направления осознают связь стилистики и теории перевода, о чем свидетельствуют уже названия их работ. Развивая методы сопоставительного описания языка, разработанные Балли, они стремятся выделить и определить основные понятия сравнительной стилистики.

Признавая ценность работ этого направления для теории перевода (мы будем очень часто ссылаться на них в дальнейшем), нельзя вместе с тем не заметить смешения в них понятий стилистики и теории перевода. В этом отношении рассматриваемое здесь направление несколько отходит от сопоставительных методов Балли, который строил теорию французского языка (сравнительно с немецким), но не предлагал описывать явления одного языка посредством сопоставления переводов. Балли характеризует системные черты языка (конкретно – французского), сопоставляя их со свойствами системы другого (немецкого) языка. В работах по сравнительной стилистике, как и во многих работах по сопоставительной грамматике двух или больше языков, отдельные явления рассматриваются вне системы данного языка, а лишь толкуются посредством перевода их на другой язык, причем это толкование стремится к нормативности.

Подобный метод сопоставительного описания языка в последние годы применялся и в некоторых советских работах, как монографических, так и учебного назначения, в особенности же в разного рода учебных пособиях по переводу. Общие для них принципы и методы сопоставительного описания формулируются следующим образом: «Специфичным для того или иного языка является не выражаемое значение, общее для него с другим языком, а формальные категории, в которых оно выражается, структурные особенности. От формальной категории, как от объективной данности (например, от определенного типа слов, словообразовательных моделей, от порядка слов, от двусоставных предложений с определенным типом подлежащего и т. д.) исследователь идет к определению ее значений в одном языке и далее к выражающим эти значения формальным средствам другого языка (совпадающим или иным типам слов, к одинаковому или отличному порядку слов, двусоставным или односоставным предложениям и т. п.). Естественно, что при таком пути анализа материал переводов является очень благодарным…» (Федоров, 1961, стр. 19).

Такой путь сопоставления мало что дает для теории перевода, понимаемой как частный случай теории межъязыковых отношений, где эквивалентность устанавливается не непосредственно между единицами или системами двух языков, а в сопоставлении с третьей системой, в которую включаются все дифференциальные признаки сопоставляемых единиц, где, следовательно, единицы разлагаются на более элементарные единицы и рассматриваются системно. При методе, изложенном в приведенной цитате, делается попытка установить непосредственно эквивалентность между сопоставляемыми единицами, т. е. следуют той же процедуре, которая принята в двуязычном словаре, где, как известно, не ставится задача сопоставительного описания лексики данных языков. При этом не учитывается, что специфическим для определенного языка является не способ выражения той или иной категории, а наличие самой категории, т. е. способ членения действительности. Более того, если полагать задачей сопоставительного изучения языков «… установление всех элементов сходства и различия, черт совпадения и расхождения…» (там же, стр.18), то такая задача вряд ли окажется выполнимой (в особенности в области лексики). К тому же, этим путем нельзя построить теорию языка: нельзя построить никакой теории, исходя только из того, что данное явление (лексическое, грамматическое и т. п.) переводится на другой язык так-то, так-то и еще, может быть, так-то, хотя бы ввиду бесконечности актов речи.

Теория перевода как наука с собственной проблематикой, с собственными категориями и методами, должна строиться преимущественно дедуктивно (хотя, естественно, то, что получено индуктивно при сопоставлении языков, должно быть использовано). В противном случае теория перевода растворяется в стилистике, грамматике, лексикологии и теряет свой предмет.

Имеется, однако, область лингвистических явлений, где предмет стилистики – синонимичные способы выражения – и предмет теории перевода тесно соприкасаются, а именно, явления архитектоники[xviii] (или, как иногда говорят, синтактики), текста в целом, и связанные с этим вопросы выбора единицы речи из ряда синонимичных единиц. Известно, что сцепление фраз и более крупных синтаксических отрезков, различное в разных функциональных стилях и в зависимости от направленности сообщения, имеет существенное значение в акте речи. Как будет видно из дальнейшего, необходимость сцепления и разнообразные возможности его осуществления определяют ход и типы реализации процесса перевода.

Средства сцепления, закономерности архитектоники (синтактики) текста в разных речевых стилях и, повторяем, вытекающие отсюда правила выбора языковых единиц должны, видимо, изучаться стилистикой. С другой стороны, как покажет дальнейшее, и стилистика может воспользоваться некоторыми понятиями теории перевода для описания интересующих ее явлений.

§ 8. Теория перевода и вопросы обучения иностранным языкам

В методике преподавания иностранных языков вопросу об использовании или устранении родного языка всегда уделялось много внимания. Отмечается параллелизм между признанием целесообразности применения перевода в обучении иностранному языку и установкой на пассивное его усвоение, т. е. читать и в той или иной мере понимать письменный текст. Так, «переводные методы» применялись при обучении латинскому языку в Средние века и в эпоху Возрождения. Они сохранились и после того, как началось в Европе изучение живых языков.

Важность перевода при обучении иностранным языкам живо чувствовал М. В. Ломоносов[xix], который писал: «обучать не так, как обыкновенно по домам принятые информаторы одною практикою, но показывать и грамматические правила. Притом излишним оных множеством не отягощать, особливо сначала практику употреблять прилежно, слова и разговоры твердить, упражняться в переводах и сочинениях» (Ломоносов, т. 7, стр. 767-768).

В середине XIX века, в эпоху расцвета преподавания классических языков, основной задачей было свободное (продуктивное) владение латынью, правда, при этом во главу угла ставилось овладение письменными формами речи. Перевод на латинский язык был при этом одним из основных методов изучения языка, ему придавалось по крайней мере такое же значение, как сочинению, изложению и т. п. И хотя цель, преследуемая таким методом обучения, пришла к этому времени в явное противоречие с потребностями общества (см. Щерба, 1947), а тем самым и метод был обречен, следует признать, что именно в середине XIX века методистами этой школы было сделано немало ценного именно в деле разработки методики перевода и обоснования его ценности для общего повышения культуры иностранной речи. В этом отношении показательна одна из последних работ этого типа, выдержавшая восемь изданий (с 1846 до 1888), книга Негельсбаха «Стилистика латинского языка для немцев». В подобных работах обучение осуществлялось на основе ряда закономерных соответствий между двумя языками, причем делалась попытка найти в иностранном языке живые, полнокровные эквиваленты, а не чисто формальные «грамматические» переводы (по-видимому, именно это обстоятельство и побудило Негельсбаха назвать свою работу «стилистикой»). Для этого приходилось обращать внимание изучающего язык на те случаи, когда существительное в одном языке может соответствовать прилагательному или глаголу в другом, глагол – причастию и т. п. На этом принципе и построена вся книга Негельсбаха, который, например, в главе «существительное» приводит такие случаи:

1) родовое понятие вместо видового;

2) видовое вместо родового;

3) абстрактные вместо конкретных и наоборот;

4) замена немецких существительных латинскими субстантивированными и несубстантивированными прилагательными и т. п.

Очень подробно разработанная и детализированная система соответствий, подкрепленная примерами из лучших латинских авторов, несомненно являлась важным подспорьем для преподавания иностранного языка аналитическим методом, поскольку здесь достигалось сознательное отталкивание от родного языка без перенесения особенностей последнего в иностранный язык.

С идеями этой книги перекликаются идеи книги Кауера «Об искусстве перевода». Эта книга содержит, например, такие важные указания, как:

1) необходимость выделения основного значения (ср. § 30);

2) важность таких средств сцепления, как частицы;

3) различение толкования и перевода (Übersetzen oder erklären?).

Интересно отметить, что в названных книгах были предвосхищены некоторые идеи создания «сравнительной стилистики» (stylistique comparée), о которой мы говорили в предыдущем параграфе, причем еще современники ощущали, что работы типа стилистики Негельсбаха были на самом деле не стилистикой, а сопоставительной грамматикой (Otto, стр. 281).

К сожалению, все свои усилия представители этого метода направляли лишь на то, чтобы вдохнуть жизнь в изучение классических языков, обреченное на умирание самим развитием общества. Никому из них не приходило в голову применять накопленные методические приемы к изучению новых языков.

В конце XIX века, когда потребность в активном владении живыми иностранными языками стала массовым явлением, переводные методы отвергаются и заменяются методами беспереводными, наглядными. К этому, по существу, и сводилась реформа в преподавании иностранных языков, происшедшая в Западной Европе в конце XIX века и нашедшая себе продолжение и в нашей стране после Октябрьской революции.

В советской методике преподавания иностранных языков наиболее плодотворным оказался подход, предложенный в работах Л. В. Щербы – первого русского лингвиста, специально занимавшегося вопросами методики преподавания языков. Ему принадлежит мысль о необходимости рационального сочетания переводных методов с методами наглядными, беспереводными.

Обучая иностранному языку, – говорил Л. В. Щерба, – мы ставим перед собой по крайней мере две разные цели:

а) цель наша состоит в том, чтобы изучающий умел понять текст на иностранном языке, а именно, чтобы ему была ясна функция каждой формы иностранного языка;

б) цель наша состоит в том, чтобы изучающий умел выражать мысль на иностранном языке, т. е. знал все формы, которые выражают данную мысль, и условия применения каждой из них.

Ценность открытия Л. В. Щербы состоит в следующем. Он показал, что каждой цели должна соответствовать своя грамматика, первой цели – «пассивная грамматика» и второй цели – «активная грамматика».

«Пассивная грамматика изучает функции, значения строевых элементов данного языка, исходя из их форм, т. е. из внешней их стороны. Активная грамматика учит употреблению этих форм» (Щерба, 1947, стр. 84).

Было бы неверно считать, что традиционная грамматика совершенно не учитывает эти цели; «чистой грамматики», написанной вне связи с какими-либо приложениями и в первую очередь вне связи с обучением языку, не существует. Но она пытается, как показал Л. В. Щерба, одновременно удовлетворить обоим требованиям, а это вряд ли возможно.

Несмотря на гениальную простоту идей Л. В. Щербы, они не получили почти никакого применения в обучении языку. Было проведено несколько дискуссий[xx], а затем об этих идеях забыли. На первый план, по-видимому, выдвигается идея беспереводного преподавания языка. В связи с этим до сих пор в нашей методической литературе и в практике имеет место противопоставление перевода как сознательной, творческой деятельности в области языка автоматизму устной речи.

Когда противопоставляют переводные методы (допустимые лишь при пассивном усвоении языка) беспереводным (целесообразным при активном обучении речи), исходят из того, что перевод с иностранного языка на родной является продуктом творческого акта, и, следовательно, уместен лишь на поздних стадиях обучения языку. «Перевод – замечательное искусство, – писал французский лингвист периода реформы[xxi] Поль Пасси, – но всякий предмет должен ставить на свое место, а место перевода не в начале, а в конце» (см. Рахманов, стр. 106).

Такой подход к переводным методам вполне разумен, пока перевод рассматривается как творчество, т. е. осмысление фактов действительности. Между тем, как мы увидим в дальнейшем, в последнее время в связи с общим развитием теории перевода, а также в связи с машинным переводом выявилось новое понимание перевода, которое никак не противоречит развитию навыков автоматизма устной речи. В связи с возникновением машинного перевода вообще появилась необходимость нового подхода к проблемам методики преподавания языков (см. доклад Булла на конференции по машинному переводу в 1954 г., см. «МТ», 1954, vol. 1, № 3).

Машинный перевод важен для методики преподавания иностранных языков в первую очередь потому, что он может рассматриваться как модель процесса перевода. Более того, в известном смысле он моделирует и процесс обучения иностранному языку. Как мы увидим в дальнейшем, машинный перевод подтверждает мысль ряда лингвистов (Есперсен, Щерба) о необходимости разграничения пассивного и активного аспекта в языке.

Нам представляется, что подкрепленные и обогащенные практикой машинного перевода идеи Л. В. Щербы о разделении активной и пассивной грамматики могут найти применение в преподавании иностранного языка.

Например, использование некоторых элементов пассивной грамматики в средней школе позволило бы увязать преподавание иностранного языка с общей политехнизацией обучения.

В самом деле, методы пассивной грамматики дают наиболее эффективный анализ формальной структуры предложения, что особенно важно в том случае, когда смысл отдельных слов непонятен, а это часто имеет место при переводе даже простых научно-технических текстов, к которому школа должна подготовить учащихся. Важно и то, что – как мы увидим в главе V – методы формального анализа текста очень близки к тем точным методам дедуктивного вывода, которые характерны для математики и физики. Большую практическую помощь при разработке разумной методики пассивной грамматики может оказать разбор готовых алгоритмов машинного анализа, в которых имеется составленный по чисто формальным критериям полный список правил, необходимых для перевода достаточно простого текста. Было бы наивно думать, что именно этими правилами и именно в «машинном виде» следует руководствоваться при обучении языку. Это нецелесообразно хотя бы потому. что каждое правило обычной грамматики распадается при машинном переводе на ряд более элементарных, что важно для машины, но вовсе не нужно для человека. Правила «пассивной грамматики», составленные на основе программы анализа, могут быть даже упрощены. Важно лишь то, что в этих правилах, в соответствии с принципом, выдвинутым Л. В. Щербой, дан полный перечень всех форм данного языка с указанием возможных функций каждой формы и условий, при которых форма имеет ту или иную функцию (ср. Зализняк).

Применение формальных методов, разумеется, при условии разумного сочетания их с другими методами, используемыми при грамматическом анализе, только увеличит общеобразовательное значение грамматики. Все это явилось бы существенным вкладом в дело политехнизации обучения.

«Пассивная грамматика» могла бы найти широкое применение в преподавании языка на естественно-научных факультетах университетов и в технических вузах, где преподаватели языка до сих пор не используют при обучении иностранному языку широко развитые формально-логические навыки студентов; между тем, анализ текста по описываемых далее (гл. V) принципам здесь еще более уместен, чем в средней школе.

Создание научной теории «активной грамматики» способствовало бы обучению языку в языковом вузе, где грамматика до сих пор преподается недифференцированно. Здесь, однако, активная грамматика должна изучаться в полном объеме, включая, по возможности, полный обзор грамматических синонимов и условий их употребления. Выше шла речь о том, какую помощь может оказать машинный перевод методике преподавания иностранных языков. Однако, еще более важно то, что более глубокое осмысление тех процессов, которые имеют место при обучении иностранным языкам, является необходимой предпосылкой для развития машинного перевода, а тем самым и общей теории перевода.

Осмыслить процесс машинного перевода легче всего в терминах обучения машины языку. Словарь и правила, вводимые в машину, соответствуют тому словарю и тем правилам, которые запоминает ученик. Суть, однако, в том, чтобы снабдить машину теми навыками, которые позволяют ученику понимать и составлять фразы на иностранном языке. В этом отношении интересен подход к машинному переводу, предложенный группой японских ученых. Ими была составлена программа, рассчитанная на машинный перевод простых предложений, и словарь, причем, как грамматика, так и словарь находятся на уровне требований, предъявляемых к изучающим английский язык в 1-м и 2-м классах японской средней школы (1-й класс японской средней школы, в котором начинается изучение иностранного языка, является 7-м годом обучения в школе). Далее планируется совершенствовать словарь и правила так, чтобы машина «как бы переходила из класса в класс» (Бабинцев).

Еще большее значение приобретает взаимное проникновение идей теории перевода и методики обучения иностранным языкам для развития самообучения людей и построения самообучающихся автоматов. И тут и там задача заключается в разработке методов, позволяющих добыть новые сведения о некотором четко ограниченном предмете на основании переработки информации, предварительно введенной в память. В этой связи представляют интерес опыты по созданию машин, обучающих иностранным языкам (Morton). Обучение достигается путем построения строгой последовательности вопросов и ответов, подводящих обучающегося к открытию некоторого нового утверждения, т. е. к познанию некоторого языкового явления, и развитию автоматизма речи. Само собой разумеется, что подобная последовательность может быть выработана лишь на основе лингвистического описания структур родного и изучаемого языков, точнее – на основании теории перевода с родного языка на изучаемый язык.

Capitolo IL’OGGETTO DELLA TEORIA DELLA TRADUZIONE; IL POSTO DELLA TEORIA DELLA TRADUZIONE TRA LE ALTRE DISCIPLINE LINGUISTICHE

1.1 La problematica tradizionale della teoria della traduzione

Questo libro è dedicato alla descrizione di ciò che accade quando il contenuto di un testo in una lingua è trasmesso per mezzo di un’altra lingua, cioè di ciò che si è soliti chiamare «traduzione». La traduzione è nata dalle esigenze della pratica, dell’attività produttiva dell’uomo, collegate al ruolo della lingua come mezzo di comunicazione. Le prime traduzioni registrate storicamente sono traduzioni di testi ufficiali: documenti politici, testi di contenuto religioso, eccetera. Con lo sviluppo dei rapporti internazionali la traduzione ottiene un ruolo sempre più importante nel commercio, nella produzione e, infine, nello scambio culturale tra i popoli (la traduzione della letteratura artistica) (Thieme:58). Tuttavia lo studio scientifico dei fenomeni traduttivi è nato relativamente di recente e sintetizzava per lo più, la pratica della traduzione artistica.

«La storia della traduzione (almeno in epoca moderna, cioè partendo dal Cinquecento – Seicento) – come giustamente sottolinea A.V. Fëdorov, ‒ si studiava in gran parte, se non interamente, come storia della traduzione artistica». (Fëdorov, 1958:25). Questo non sorprende perché i principali fenomeni che si studiano tradizionalmente nella teoria della traduzione appartengono agli scrittori e ai poeti. In più – ed è istruttivo – la problematica di base della traduzione artistica è cambiata poco attraverso i secoli. In verità, la questione della qualità della traduzione si era già presentata agli scrittori dell’antichità. Parlando della sua traduzione dei discorsi di Demostene, Cicerone fece notare che li aveva tradotti non come semplice traduttore (ut interpres), ma come scrittore (sed ut orator): non credeva possibile trasmettere una parola greca con una parola latina, considerando che le parole del prototesto andavano trasmesse non in base alla quantità, ma in base al peso. Mezzo secolo dopo, la stessa idea fu ripetuta da Orazio che invita il traduttore ad astenersi dal tradurre parola per parola.

I pensieri sulla traduzione espressi dai classici dell’antichità sono ridiventati attuali nel periodo del Rinascimento. Ai rappresentanti di questo straordinario periodo nella storia della cultura si presentava, in misura ancora maggiore che ai traduttori latini di testi greci, la questione sullo sviluppo e la trasmissione dello “spirito” della letteratura ellenica e latina. In più gli scrittori e i poeti del Rinascimento erano interessati a creare una letteratura nazionale originale: non si deve dimenticare che la loro attività si svolgeva nel periodo di formazione delle nazioni e delle letterature nazionali. In relazione a ciò si spiega l’esistenza di due correnti nella pratica traduttiva. Una richiedeva una traduzione che trasmettesse l’intera struttura linguistica, l’intero tessuto linguistico del prototesto, la sua forma, mentre l’altra richiedeva una traduzione che trasmettesse solo il senso del prototesto.

Un tipico rappresentante della prima corrente è il traduttore tedesco del Rinascimento (Quattrocento) Niklas von Wyle, autore di una dissertazione speciale sulle questioni della traduzione. Von Wyle richiedeva la piena trasposizione in tedesco di qualsiasi costruzione latina, la copia precisa delle particolarità grammaticali del prototesto. Ecco l’esempio di una sua traduzione:

«Euryalis aber gebeten, ging er von dannen»

«Ma Euryalis domandato, se ne andò da lì»

Qui di proposito viene copiata la costruzione che è assolutamente tipica della lingua latina, ma estranea alla lingua tedesca.

Evidentemente, più proficuo per quel periodo è stato l’orientamento creativo di Martin Lutero che nella sua traduzione della Bibbia si presentò come un energico sostenitore della traduzione corrispondente allo spirito della lingua tedesca. Ecco cosa scriveva Lutero nella sua famosa lettera sulla traduzione (Von der Kunst des Dolmetschens 1530):

«Man muß nicht die Buchstaben in der Lateinischen Sprache fragen, wie man soll Deutsch reden… sondern man muß die Mutter im Hause, die Kinder auf der Gasse, den gemeinen Mann auf dem Markt darum fragen, und denselbigen auf das Maul sehen, wie sie reden und danach dolmetschen, so verstehen sie es denn und merken, daß man Deutsch mit ihnen redet.»

«Non si possono chiedere alle lettere della lingua latina, come si deve parlare in tedesco, ma bisogna chiederlo ad una massaia, ai bambini per strada, ad un uomo comune al mercato, guardare le loro bocche, come parlano e, in questo modo tradurre, cosi capiranno e si renderanno conto, che si parla loro in tedesco».

In un altro passo Lutero racconta come ha tradotto l’espressione latina:

«Ex abundantia cordis os loquitur»

«Dall’abbondanza del cuore, la bocca parla»

Lui dice:

«Wenn ich den Eseln soll folgen, sie werden mir die Buchstaben vorlegen und also dolmetschen: Aus dem Überfluß des Herzens redet der Mund. Sage mir, ist das deutsch geredet? Was ist “Überfluß des Herzens” für ein Ding? Das kann kein Deutscher sagen… Sondern also redet die Mutter im Haus un der gemeine Mann:

Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über.

Das heißt gut deutsch geredet, dessen ich mich geflissen und leider nicht immer erreicht noch getroffen habe. Denn die lateinischen Buchstaben hindern sehr gut deutsch zu reden.»

«Se seguirò gli asini, loro mi presenteranno le lettere e tradurranno in questo modo: Aus dem Überfluß des Herzens redet der Mund. Dimmi se questo è tedesco? Che cos’è Überfluß des Herzens… Un tedesco non direbbe mai cosi… Ecco come direbbe una massaia o un uomo comune: Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über. Questo è tedesco e a questo ho sempre aspirato, anche se non sempre l’ho raggiunto. Perché le lettere latine impediscono di parlare bene il tedesco».

E’ interessante notare che l’espressione Wes das Herz voll ist, das gehet der Mund über come altre centinaia di espressioni create da Lutero, sono entrate nella lingua tedesca e vengono utilizzate ancora oggi (vedi paragrafo 4.3). Lutero ha capito bene il suo compito e ha trovato l’unica soluzione giusta per il suo periodo e per i problemi che gli si presentavano. Grazie a questo, Lutero con la sua traduzione della Bibbia «ha creato la prosa tedesca moderna».

L’aspirazione all’osservazione della precisione da una parte, e delle norme della propria lingua nazionale dall’altra, si osserva presso tutti i teorici della traduzione del Cinquecento. Più pienamente viene espressa nell’opera dell’umanista francese Étienne Dolet Sul modo di tradurre bene da una lingua all’altra («De la manière de bien traduire d’une langue en l’autre») pubblicata nel 1540. Per tradurre bene da una lingua all’altra, affermava Dolet, bisogna soddisfare le seguenti cinque condizioni. Il traduttore deve, in primo luogo, capire alla perfezione le peculiarità dell’autore da lui tradotto; secondo, conoscere la lingua dell’autore tradotto e la lingua nella quale traduce; terzo, tradurre non parola per parola, ma in modo da esprimere l’intento dell’autore; quarto, nella traduzione verso le lingue che non hanno ancora sviluppato una propria arte della parola («[…] non reduictes encore en art certain et repceu») come il francese, lo spagnolo, l’inglese, il traduttore non deve abusare dei prestiti, ma seguire la lingua di uso generale («le commun

langage»); quinto, trasmettere l’eufonia, l’armonia del prototesto (Babel, 1955, 1).

Come vediamo, Dolet ha un approccio alla traduzione dal punto di vista estetico – traduzione e traduzione artistica sono per lui concetti identici.

Con una simile concezione della traduzione era naturale che sorgessero dei dubbi sulla traducibilità. E, infatti, nel Quattrocento Dante afferma che “nulla cosa per legame musaico armonizzata” , può essere trasformata dalla propria lingua in un’altra senza distruggerne il fascino (vedi Dante Alighieri, Il Convito). Un parere simile esprime Cervantes tramite Don Chisciotte: « […] me parece que el traducir de una lengua en otra…es como quien mira los tapices flamencos por el reves, que aunque se ven las figuras, son llenas de hilos que las escurecen, y no se ven con la lisura y tez de la haz […]» [mi attengo al parere che la traduzione da una lingua all’altra… sia la stessa cosa che un tappeto fiammingo dalla parte del rovescio: le figure, è vero, si vedono, ma l’abbondanza di fili le fa meno distinte, e non c’è quella levigatezza e non ci sono quei colori che ammiriamo sul lato diritto].

Una concezione un po’ diversa della traduzione era caratteristica della letteratura francese del Seicento – Settecento. Per gli scrittori del Seicento, che hanno consolidato nella letteratura una rigorosa norma estetica, e per i loro seguaci – scrittori francesi e inglesi del Settecento – la traduzione è ammissibile solo nella misura, in cui è conforme alle norme letterarie e linguistiche del Seicento – Settecento. Il primo traduttore dei poemi di Omero in francese (1681) scriveva: «Ho avvicinato a noi i costumi degli Antichi il più possibile» («J’ai rapproché le mœurs des Anciens autant qu’il m’a été permis»). Nel Settecento l’Iliade viene pubblicata in Francia solo in una traduzione abbreviata. Per di più: nel testo omerico viene inserito del nuovo: «Ho dovuto – scriveva il traduttore di una simile edizione abbreviata – cambiare le idee che piacevano ai tempi di Omero con delle idee che piacciono oggi» (vedi Mounin, 1955:90 e seguenti). Una simile limitatezza nella comprensione della traduzione artistica è storicamente condizionata. Anche uno scrittore progressista come Voltaire non poteva capire lo spirito della letteratura antica. «Je suis persuadé que nous avons deux ou trois poètes en France qui traduiraient bien Homère; mais en même temps je suis très convaincu qu’on ne les lira pas s’ils ne changent, s’ils n’adoucissent, s’ils n’élaguent presque tout. La raison en est, madame, qu’il faut écrire pour son temps, et non pour les temps passes». [Sono convinto – scriveva – che in Francia abbiamo due – tre poeti capaci di tradurre Omero; ma allo stesso tempo sono fermamente convinto che nessuno li leggerà, se non ammorbidiscono, ripuliscono tutto. Il motivo: bisogna scrivere per i propri tempi e non per i tempi passati] (vedi Mounin, 1955:90). Voltaire seguiva questa impostazione anche nelle sue traduzioni delle opere di Shakespeare.

Con un simile approccio l’aspetto linguistico della traduzione non veniva considerato. Al traduttore veniva richiesta la capacità di adattare il testo, adeguarlo alla norma estetica predominante. Solo in relazione alle grandi trasformazioni avvenute in Europa alla fine del Settecento e l’inizio dell’Ottocento e con lo sviluppo dello storicismo nella filosofia, storia, letteratura e cosi via, nella pratica e più tardi nella teoria della traduzione si sviluppa una tendenza contraria a quella proclamata dal classicismo francese. Questa tendenza si è espressa nell’aspirazione degli scrittori-romantici a trasmettere l’originalità storica e nazionale dell’opera tradotta.

L’aspirazione a trasmettere il colorito storico e nazionale ha di nuovo messo in dubbio la possibilità di tradurre. Questo è più pienamente espresso nel famoso giudizio di Wilhelm von Humboldt: «All translating seems to me simply an attempt to accomplish an impossible task». [Qualsiasi traduzione mi si presenta solo come un tentativo di risolvere un problema insolubile] (On Translation, 275).

Per noi è importante notare che la traduzione in queste dichiarazioni è esaminata esclusivamente come un’attività letterario-artistica. Una simile concezione è caratteristica anche degli scrittori russi. In Russia la traduzione ha sempre occupato un ruolo importante.

L’importanza della traduzione è particolarmente aumentata nel Settecento e all’inizio dell’Ottocento, cioè nell’epoca del rapido sviluppo dello stato russo e della cultura russa. Sia che gli scrittori rimodellassero l’autore straniero alla loro maniera, come faceva Deržavin, oppure seguendo il grande Puškin, aspirassero alla ricostruzione in lingua russa delle particolarità specificamente nazionali del prototesto, loro, in un modo o nel altro, risolvevano le questioni della traduzione artistica. Vale la pena, per esempio, prendere in considerazione il parere di Belinskij sulla traduzione affinché sia chiaro: il pensiero traduttivo russo cosi come quello europeo – occidentale, veniva sintetizzato sulla base della traduzione artistica. Il lavoro delle persone che avevano tradotto le opere scientifiche e creato la terminologia scientifica russa ha avuto una grande importanza per lo sviluppo della cultura russa e della lingua russa, però è rimasto per molto tempo in ombra e non interessava i teorici della traduzione.

Dunque, possiamo dire, che il pensiero traduttivo nel passato si occupava principalmente dello studio dei problemi estetici della traduzione artistica.

Come spiegare un simile sviluppo del pensiero traduttivo?

Si possono indicare due cause che agivano e continuano ad agire in questa direzione. La prima, quella di base, è la seguente: c’era la necessità di sintetizzare la pratica solo della traduzione letterario – artistica. Effettivamente, la traduzione dei testi letterario – artistici occupava un ruolo principale nell’attività traduttiva. Il mondo antico quasi non conosce traduzioni scientifiche. Nel Medioevo la lingua della scienza era il latino. È vero che gli scienziati del Medioevo si erano posti il problema di tradurre in latino le opere scientifiche scritte in lingua araba, – è noto che in quel periodo la scienza araba raggiungeva un livello alto. Su queste traduzioni si è espresso molto bene Ernest Renan: «La parola latina ricopre al loro interno la parola araba proprio come gli scacchi ricoprono i quadrati della scacchiera. La costruzione della frase è piuttosto araba che latina. La maggior parte dei termini tecnici e parole incomprensibili ai traduttori sono scritti nella più approssimativa trascrizione… il traduttore, giustificandosi con la scarsa chiarezza del testo, addossa sul lettore il compito di trovarvi un senso» (vedi Olschki :289).

La giustificazione dei traduttori medioevali dei libri scientifici arabi con la scarsa chiarezza del prototesto è del tutto spiegabile. Anche i più grandi e scrupolosi tra di loro non sempre possedevano una sufficiente conoscenza della materia. «A giudicare dalle loro traduzioni, le questioni della terminologia rappresentavano per loro delle difficoltà enormi o anche insuperabili. Incontrando espressioni strane facevano errori fatali e si sente come cercavano alla cieca e approssimativamente di indovinarne il senso. Se non conoscevano la materia dovevano, astenendosi alla lettera, trasmettere i loro autori con l’aiuto delle espressioni latine, parola per parola» (Olschki).

A questo bisogna aggiungere che parte della cultura scientifica araba non era originale, ma tradotta da testi indù o greci e tradotta non sempre in modo soddisfacente. A considerare che nella scrittura araba non tutte le vocali vengono indicate, diventerà chiaro, a quali deformazioni erano sottoposti i nomi propri indù e greci (o le parole strane) trasportati in un testo arabo e da qui in un testo medievale latino. Se questa era la qualità del linguaggio delle traduzioni scientifiche latine, non è sorprendente se non attiravano l’attenzione degli umanisti e filologi del Rinascimento interessati alle questioni della lingua e della traduzione. Occuparsi dello studio delle questioni legate alla traduzione della letteratura scientifica, sembrava a loro, evidentemente, una cosa poco importante.

Anche se in pratica l’interesse per le questioni traduttive aumentava in continuazione, la sua posizione nella teoria in generale, tuttavia, cambiava di poco; la traduzione fino al Novecento era considerato principalmente come un’attività creativa, cioè da un punto di vista estetico.

1.2. La posizione della traduzione nella cultura contemporanea

Nel Novecento una grande importanza acquisisce la traduzione dei testi non artistici (tecnico-scientifici, commerciali, militari e cosi via), traduzione sia del discorso scritto sia parlato. Ed è comprensibile. Se nel passato esistevano lingue internazionali della scienza e diplomazia (latino, francese), oppure predominavano una – due lingue nazionali in cui erano scritte gran parte delle opere scientifiche, nei tempi nostri la situazione è cambiata radicalmente. Lo sviluppo della scienza e dei legami culturali internazionali è impensabile adesso senza la traduzione della letteratura tecnico-scientifica in decine, e forse, in centinaia di lingue. A differenza dei tempi passati, quando la traduzione di questa letteratura non era una professione a sé stante, nel Novecento (specialmente nella sua seconda metà) sorge la necessità di preparare personale specializzato in traduzione, si creano studi di traduzione e associazioni professionali dei traduttori, si convocano congressi internazionali e si pubblicano riviste specializzate, dedicate alla traduzione non come arte, ma alla traduzione come una determinata professione che ha bisogno dei suoi strumenti di lavoro speciali.

Sono indicativi i seguenti dati: fino al Cinquecento otto decimi delle pubblicazioni venivano stampate latino. Solo nel Cinquecento sono comparse, per esempio, in Francia, le traduzioni dallo spagnolo, nel Seicento – le traduzioni dall’inglese, nel Settecento – le traduzioni dal tedesco. Ai nostri tempi la quantità delle edizioni tradotte è in continuo aumento. Il primo posto per la quantità di traduzioni pubblicate è occupato dal nostro paese. Cosi, dei 29661 libri, tradotti nel 1959 in 63 paesi, nell’Unione Sovietica ne vengono pubblicati 5254. Ma anche in altri paesi, anche se non multinazionali, la quantità delle traduzioni cresce di continuo. Cosi, in Francia, la quota delle traduzioni nel numero totale di pubblicazioni era di: 4% nel 1929, 8% nel 1935, 9% nel 1950, 9% nel 1951 e più di 10% nel 1956 (Cary, 1956). Dei 6754 libri, pubblicati in lingua italiana nel 1951, 1153 libri erano tradotti da lingue straniere (Babel, II, 1:32).

E tuttavia nel presente si traduce solo una piccola parte della letteratura tecnico-scientifica pubblicata nelle varie lingue del mondo. In relazione a ciò è nata l’idea dell’automazione del processo traduttivo.

1.3. La nascita dell’idea della traduzione automatica. L’importanza della traduzione automatica per la teoria generale della traduzione.

A quanto ci risulta, il pioniere della traduzione automatica è l’inventore sovietico P.P. Smirnov-Troânskij. Ecco come descrive la storia di questa invenzione il professore L.I. Žirkov:

«Nel 1939 l’inventore P.P. Smirnov-Troânskij si è presentato alla sede dell’Accademia delle Scienze dell’URSS e ha dichiarato di aver elaborato un metodo di traduzione automatica da una lingua all’altra: l’inventore chiedeva una consultazione su questa sua invenzione da un punto di vista linguistico. Bisogna dire che in quel periodo l’invenzione di P.P. Smirnov-Troânskij è stata accolta dai linguisti con profondo scetticismo; era considerata irrealizzabile e del tutto inutile. La possibilità di una traduzione automatica era ammessa solo da pochi. Nel corso delle consultazioni seguenti, alle quali avevo partecipato anch’io, si era scoperto che […] il metodo della traduzione automatica da lui elaborato […] creava la possibilità di una traduzione, supponiamo, di un testo russo a Mosca e la sua emissione con la traduzione in lingua francese, supponiamo a Parigi […]. La questione si prolungò abbastanza a lungo e si concluse con il fatto che il 13 giugno 1944 all’Istituto di automazione e di telemeccanica dell’Accademia delle Scienze dell’URSS si tenne una riunione autorevole con la partecipazione di specialisti nel campo della meccanica e elettrotecnica e di linguisti.

P.P. Smirnov-Troânskij

Bisogna dire che gli specialisti di meccanica e tecnica intervenivano alla riunione in gran parte con prove sull’ “impossibilità” della traduzione automatica e intromettendosi nel campo per loro estraneo della linguistica, parlavano di sinonimi, della sottigliezza delle loro sfumature semantiche, in una parola – parlavano di ciò che non apparteneva alla loro professione. Come risultato il modello sperimentale della macchina traduttiva (con un tabulatore di 1000 parole) alla fine non fu costruito. A breve, l’inventore P.P. Smirnov-Troânskij, a quanto mi è noto, lasciò Mosca: e oggi, secondo le informazioni che ho avuto, P.P. Smirnov-Troânskij è già morto» (Žirkov:122).

Un forte stimolo allo sviluppo della traduzione automatica è stata la creazione e l’ampio impiego dopo la Seconda Guerra Mondiale delle macchine di elaborazione elettronica, scopo delle quali è di elaborare l’informazione che perviene a loro secondo determinate regole, oppure, come si dice, secondo un determinato “algoritmo”. «In queste macchine, in principio, si può implementare un algoritmo arbitrario, se solo la capacità della memoria è abbastanza grande» (Lâpunov, 1958:7).

Riguardo alla discussione della questione sui limiti dell’impiego delle macchine di elaborazione elettronica nel 1946 Warren Weaver ha espresso l’idea della possibilità dell’analisi automatica della lingua e della traduzione automatica. Nel 1949 Weaver ha esposto le sue idee nell’importante memorandum Traduzione, che ha interessato un ampio cerchio di scienziati. Nella primavera del 1952 al Massachusetts Institute of Technology (MIT) è stata convocata la prima conferenza sui problemi teorici della traduzione automatica, nel settembre 1952, 40 linguisti hanno partecipato alla discussione delle questioni della traduzione automatica durante il 7° Congresso internazionale dei linguisti. Nel 1954 è stato fatto il primo esperimento pubblico di traduzione automatica (il cosi detto “esperimento di Dostert”). Nel marzo del 1954 esce la rivista specialistica Mechanical Translation, pubblicata dal MIT.

Nell’URSS le prime traduzioni di prova sono state fatte nel 1955-1956. Presso l’Istituto di Meccanica di Precisione e Tecnica di Calcolo è stato fatto un esperimento di traduzione di un testo tecnico-scientifico inglese in lingua russa (vedi Panov:3). All’Istituto di Matematica Steklov è stato realizzato il primo esperimento di traduzione di un testo matematico francese in lingua russa (Kulagina e Mel’čuk, 1956).

Nel 1956 a Mosca è stata creata l’Associazione per la traduzione automatica che ha iniziato a pubblicare «Bŭlleten’ ob”edineniâ po problemam mašinnogo perevoda» (Bollettino dell’Associazione sui problemi della traduzione automatica), rinominato più tardi «Mašinnyj perevod i prikladnaǎ lingvistika» (Traduzione automatica e linguistica applicata) e che ha avuto una grande importanza nell’unire tutti gli sforzi in questo campo (Rozencvejg,1958).

Lo schema della macchina di P. P. Smirnov-Troânskij

Nell’estate del 1958 a Mosca e stata organizzata la Prima Conferenza dell’URSS sulla traduzione automatica, alla quale hanno preso parte non

solo gli studiosi di Mosca e Leningrado, ma anche gli scienziati di Kiev, Erevan, Tbilisi, Gor’kij e altre città (Tezisy, 1958).

Sia all’estero, sia da noi sono emerse due correnti nelle opere sulla traduzione automatica (Yngve, 1956:99-100). Una si può, convenzionalmente, chiamare teorica, e la seconda – pratica. I rappresentanti della corrente pratica aspirano ad una realizzazione più rapida e pratica della traduzione automatica. La qualità della traduzione può essere inferiore; è sufficiente se gran parte del testo è capita dagli specialisti. Di regola, i rappresentanti di questa corrente sono scettici al quanto riguardo l’elaborazione di metodi strutturali per la descrizione della lingua. Cosi, D.Ŭ. Panov, riportando alcuni esempi di differenze tra i tipi di frasi in due lingue, e principalmente esempi dalla letteratura artistica, dichiara, che «qui l’analisi strutturale astratta è del tutto insensata» (Panov:52). Dall’altra parte, D.Ŭ. Panov, analizzando gli ultimi versi della poesia di Tŭtčev «V doroge» (In viaggio), afferma che «la difficoltà nel tradurre queste frasi sta non nella loro struttura, ma nel trovare gli equivalenti proprio di quelle singole parole che ha utilizzato il poeta e che sono entrate tra di loro in dei rapporti estremamente sofisticati e allo stesso tempo precisi». E in seguito D.Ŭ. Panov fa una conclusione: «Tutto ciò che è stato esposto, come ci sembra, spiega perché dal nostro punto di vista l’analisi delle strutture linguistiche non può risolvere il problema dell’automazione della traduzione, anche se negli USA, e anche nell’URSS, alcuni scienziati provano ad applicare questo metodo».

Non ci soffermiamo adesso sul concetto di D.Ŭ. Panov in quanto la sua limitatezza e quindi anche la sua infondatezza si vedranno ulteriormente. Facciamo notare solo quanto segue: il successo dei primi esperimenti di traduzione automatica ha generato in alcuni ricercatori l’illusione di facilità. Sembrava che gran parte delle questioni fosse stata risolta e si potesse parlare solo dell’ampliamento del vocabolario, perfezionamento dei programmi e cosi via. I fatti, invece, erano molto più complicati. Quando analizziamo i primi esperimenti, si vede subito quanto sia grande il volume del lavoro da fare anche solo per elaborare programmi minori, e quanto oggi siano sproporzionati il lavoro necessario per la creazione di regole e programmi e l’effetto pratico che può essere raggiunto.

I rappresentanti della corrente teorica ritengono che per il progresso della traduzione automatica bisognasse sviluppare metodi nuovi per la descrizione della lingua, che siano da una parte esaurienti e dall’altra abbastanza generali. Come giustamente ha notato V. Yngve, «questo lavoro è faticoso e lungo, perché oggi sappiamo poco delle lingue e di come tradurre» (because today not nearly enough is known about languages and how we translate – Yngve, 1956 b:100).

I rappresentanti di questa corrente considerano la traduzione automatica non empiricamente, ma come uno degli aspetti del problema cibernetico dello studio dei processi di elaborazione dell’informazione. Da qui «l’importanza di trasmettere alla macchina la possibilità di usare il discorso umano» e la necessità di considerare «la traduzione automatica come una prima fase di apprendimento della macchina a lavorare con la lingua» (Lâpunov, Kulagina, 1958:18).

Come si sa, «la questione di base riguardo alla quale si forma la cibernetica, è la questione sui rapporti reciproci tra le possibilità della macchina di elaborazione elettronica e il pensiero» (Lâpunov, 1958:15). La particolarità dell’approccio cibernetico sta nel fatto che la correttezza delle ipostesi avanzate, per esempio ipotesi linguistiche, si può verificare in modo sperimentale per mezzo della modellizzazione di questo o quello processo nella macchina.

In relazione a ciò si apre per la teoria della traduzione la possibilità dell’esperimento. Agli esperimenti in linguistica ambiva già L.V. Ŝerba che ha introdotto il concetto di “esperimento stilistico”. Scriveva: «[…] nella linguistica si introduce il principio dell’esperimento. Dopo aver fatto una qualsiasi supposizione sul senso di questa o quella parola, di questa o quella forma, di questa o quella regola di formazione delle parole e cosi via, bisogna provare se si può collegare una serie di frasi eterogenee (che può essere moltiplicata all’infinito), applicando questa regola […], senza aspettare che uno scrittore utilizzi questa o quella costruzione, questa o quella combinazione, si possono unire le parole arbitrariamente e, sistematicamente sostituendole l’una con l’altra, cambiare il loro ordine, l’intonazione e cosi via, osservare le risultanti diversità di senso, ciò che noi sempre facciamo quando scriviamo qualcosa» (Ŝerba, 1931:121-123).

Osserviamo che l’“esperimento stilistico” di Ŝerba rappresenta un elemento costitutivo necessario nel processo traduttivo, ma purtroppo questo è un esperimento soggettivo con tutte le conseguenze.

La traduzione automatica è un primo passo verso la sperimentazione oggettiva nella teoria della traduzione e in generale nella linguistica. La traduzione automatica avanza questa o quell’altra ipotesi sul processo traduttivo che ulteriormente vengono verificate attraverso la modellizzazione del processo traduttivo nella macchina.

È chiaro che con una tale impostazione della questione, la traduzione automatica non ha solo un ruolo pratico, ma apre la via allo studio oggettivo dei processi linguistici che hanno luogo nella traduzione. Questo, a sua volta, dovrebbe arricchire anche la realizzazione pratica della traduzione automatica, e contribuire alla costruzione di altre macchine connesse alla lingua: macchine per la traduzione del discorso orale in quello scritto, macchine informative e cosi via.

A volte sorge la domanda: la macchina sostituirà il traduttore? Qui si può far notare quanto segue. Può sembrare che la creazione delle macchine di elaborazione elettronica debba portare alla “disoccupazione” dei matematici, in quanto la macchina trova oggi le soluzioni a dei problemi che prima solo gli scienziati erano in grado di risolvere. In verità è accaduto il contrario: la matematica è diventata la professione in cui c’è più bisogno di specialisti.

Si può dire con certezza che lo stesso accadrà nel campo della traduzione. In primo luogo, quanto più ampio sarà l’ambito dei testi tradotti automaticamente e il numero delle lingue dalle quali si fanno le traduzioni, tanto maggiore sarà la richiesta di specialisti esperti di teoria e di pratica traduttiva per la creazione e il miglioramento continuo dei programmi, per la revisione delle traduzioni e cosi via (Cary, 1956 b, Yngve, 1956 b). In secondo luogo, se non ci sarà più bisogno di una traduzione di massa da parte dei traduttori della letteratura tecnico-scientifica (questo lavoro sarà senz’altro eseguito con successo dalle macchine), questi specialisti avranno più tempo per dedicarsi alla traduzione della letteratura artistica e pubblicistica in una quantità molto maggiore di quella di adesso. Certo, sorge la seguente domanda: potrà la macchina effettuare anche la traduzione artistica? Adesso è difficile rispondere a questa domanda. Se in futuro si riuscisse a costruire una simile macchina, sarebbe une delle più grandi vittorie del genio umano. Ma anche allora ci si potrà chiedere cosa sia più conveniente: effettuare la traduzione con l’aiuto della macchina, oppure assegnarla agli esperti di traduzione artistica, lasciando alla macchina un impiego più importante: con essa si potrà modellare il processo della creazione artistica e, quindi, capire veramente questo processo. Già adesso il ruolo della traduzione automatica non sta nel ottenere un risultato finale, quanto nella possibilità di modellizzare, sperimentare, cioè in un movimento verso una conoscenza sempre più profonda dei processi mentali.

1.4. L’oggetto e il metodo della teoria della traduzione

Il nuovo ruolo della traduzione nel mondo moderno, cosi come i bisogni interni della stessa linguistica hanno portato al fatto, che i teorici hanno iniziato a interessarsi sempre di più ai problemi concreti delle corrispondenze linguistiche e altri aspetti puramente linguistici della traduzione.

Perciò non a caso, ancora prima che si ponessero i problemi della traduzione automatica, alcuni linguisti hanno cercato sia di mettere le basi dei principi di una teoria generale della traduzione su fondamenta linguistiche, sia di proporre osservazioni specifiche in cui questi principi si realizzano.

Un interessante tentativo di esporre sistematicamente l’approccio linguistico alla traduzione è l’opera di Â. I. Recker O zakonomernyh sootvetstviâh pri perevode na rodnoj âzyk (Sulle corrispondenze regolari nella traduzione verso la lingua madre) (Recker, 1950). Un evento ancora più significativo nello sviluppo della teoria linguistica della traduzione è stato il libro di A.V. Fëdorov Vvedenie v teoriû perevoda» (Introduzione alla teoria della traduzione) (prima edizione 1953, seconda edizione 1958).

A differenza delle sue opere precedenti, dove la traduzione veniva analizzata nell’ottica della critica letteraria, in quest’opera A.V. Fëdorov parte dal seguente presupposto:

«In quanto la traduzione ha sempre a che fare con la lingua, vuol dire sempre lavorare alla lingua, in quanto la traduzione richiede sempre di più uno studio sotto l’aspetto linguistico collegato alla questione sul carattere della corrispondenza delle due lingue e dei loro mezzi stilistici, […] la teoria della traduzione come branca speciale della scienza filologica è in primo luogo una disciplina linguistica» (1953:14). A.V. Fëdorov non si è limitato ad affermare la necessità di elaborare una teoria, ma ha cercato di descrivere una serie di corrispondenze lessicali e grammaticali concrete tra le lingue.

Purtroppo, affermando la necessità di creare una teoria esclusivamente linguistica, A.V. Fëdorov allo stesso tempo agisce tramite concetti della critica letteraria, analizza la traduzione come risultato di un processo creativo, parla dell’unità inscindibile del contenuto e della forma, della trasmissione delle specificità nazionali, artistiche e di stile del prototesto, della ricostruzione dell’immagine e cosi via. Accanto a queste categorie lui analizza fenomeni esclusivamente linguistici come la trasmissione del genere, dell’aspetto, eccetera. Con un tale sdoppiamento è difficile raggiungere un’unità teorica. Ma non la si può neanche richiedere dal primo tentativo di porre le basi linguistiche alla teoria della traduzione. Il merito principale dell’autore è di aver prestato attenzione proprio all’aspetto linguistico del problema della traduzione.

Parlando dell’incoerenza della concezione teorica della traduzione esposta nel libro di A.V. Fëdorov, non intendiamo affatto dichiarare che nei limiti della descrizione linguistica della traduzione, non possa essere analizzato il fenomeno della traduzione artistica. Per di più è importate capire che la problematica traduttiva si rileva maggiormente durante lo studio delle traduzioni della letteratura artistica.

Ecco perché l’analisi delle questioni legate alla traduzione artistica è opportuna e necessaria in qualsiasi teoria della traduzione, compresa la teoria della traduzione automatica. Tuttavia, durante l’analisi dei fenomeni che riguardano questo campo, è importante distinguere nettamente quei fenomeni che possono e devono essere descritti da un punto di vista linguistico da quelli la cui descrizione necessità l’applicazione di metodi e concetti della poetica.

Perciò non possiamo essere d’accordo con l’idea espressa da A. A. Reformatskij dell’impossibilità di creare una teoria unitaria basata sulla linguistica, «che possa risolvere tutte le questioni della traduzione, a partire dalle questioni traduttive delle guide di conversazione per turisti e concludendo con le difficilissime questioni della traduzione artistica» (Reformatskij, 1952).

La questione della possibilità o impossibilità (opportunità o inopportunità) di una teoria linguistica della traduzione che ruota attorno alla possibilità di individuare un oggetto di studio presente in qualsiasi traduzione, e la possibilità di studiare questo oggetto attraverso mezzi linguistici.

Un tale oggetto è costituito dal processo traduttivo (das Übersetzen, the translating), durante il quale si crea un passaggio da un sistema di segni a un altro e che può essere descritto in termini semiotici.

L’individuazione del processo traduttivo e del suo risultato (die Übersetzung, the translation) è molto importante dal seguente punto di vista. La scienza della traduzione, comprese le opere di Â. I. Recker e A.V. Fëdorov menzionate qui, è stata tradizionalmente costruita come disciplina normativa, i cui obiettivi principali erano stabilire il risultato del processo traduttivo ed elaborare i criteri di valutazione della qualità della traduzione. (Vedi, per esempio, la seguente affermazione: «Il compito della teoria della traduzione […] è di generalizzare alla luce dei dati scientifici le conclusioni tratte dalle osservazioni dei casi particolari di traduzione e di contribuire alla pratica traduttiva, che potrebbe basarsi sulla teoria della traduzione nella ricerca dei mezzi necessari di espressione e attingere argomenti e prove a favore di determinate soluzioni a delle questioni concrete» (Fëdorov, 1958:15). La teoria normativa della traduzione è stata creata in modo empirico, sulla base dell’analisi comparata del prototesto e del metatesto. In questo caso i principi teorici erano quelli di lessicologia, grammatica, stilistica e, in altri casi, della letteratura. È chiaro che con un tale approccio l’interpretazione teorica del processo traduttivo non può essere raggiunta.

La scienza che tende a descrivere la traduzione come processo deve essere non normativa, ma teorica.

La scienza deve descrivere non quello che dovrebbe essere, ma ciò che sta nella natura del fenomeno. Questo è ovvio, se si costruisce la teoria della traduzione come una scienza linguistica, in quanto la linguistica moderna, fra l’altro, è caratterizzata dalla tendenza a descrivere la lingua come funziona nella realtà e non di stabilire le norme d’uso del discorso (Peškovskij:231-242). È chiaro che sulla base della teoria si possono e si devono formulare anche le prescrizioni normative. Tuttavia, in una fase avanzata della scienza la disciplina normativa non può esistere senza una descrizione teorica.

La teoria che studia il processo traduttivo porta a delle conclusioni formulate non in modo soggettivo attraverso il raffronto e la valutazione del prototesto e il risultante metatesto, ma in modo oggettivo, descrivendo tutte le fasi della realizzazione della traduzione. Inoltre, una simile teoria è oggettiva anche per il fatto che deriva non dalla struttura concreta di due lingue raffrontate, ma aspira alla conoscenza della traduzione come processo naturale contenuto nella natura stessa della comunicazione discorsuale, indipendentemente dalla volontà delle persone e indipendentemente dal fatto se vi partecipano persone, macchine, oppure si tratta di una combinazione di sforzi dell’uomo e della macchina. Con una simile interpretazione della teoria non è escluso, ma al contrario si presuppone che nell’elaborazione della teoria, nella scoperta e la formalizzazione rigida dei fenomeni che hanno luogo nel processo traduttivo possa partecipare anche la macchina. Per la teoria generale della traduzione è vero ciò che è stato detto a proposito della traduzione automatica: «Le ricerche sulla traduzione automatica presuppongono che tutti quelli che vi partecipano siano pronti a mettere la propria firma sotto il seguente simbolo di fede: le lingue rispondono a delle leggi tanto invariabili e naturali, quanto quelle che controllano il movimento dei corpi celesti» (Oettinger, 1959:246).

Dunque, l’oggetto della teoria della traduzione è affine all’oggetto dell’analisi strutturale della lingua in generale, in quanto l’analisi strutturale ha come scopo lo studio delle regole e delle leggi dell’organizzazione del materiale discorsuale attraverso il sistema linguistico. Bisogna far notare che in un comune uso della parola, per “regola” o “legge” in lingua si intende una cosa diversa da quello che si intende per “legge” nelle scienze naturali: confronta per esempio il seguente parere di Mendeleev: «Le leggi della natura non ammettono eccezioni e con ciò si distinguono nettamente dalle regole o dalle regolarità simili, per esempio, a quelle grammaticali o altre invenzioni, artifici, relazioni inventati dall’uomo» (Mendeleev:617).

L’oggetto più importante e forse quello di base della linguistica descrittiva tradizionale è stato proprio il sistema di norme del discorso corretto in una data lingua – non a caso la grammatica spesso veniva definita come la scienza che studia il modo corretto di esprimere un pensiero. Al sistema di norme della lingua data, ovvero al discorso di quella parte della società che aveva un livello culturale più alto e, in particolare, al linguaggio della letteratura artistica veniva sempre data la preferenza davanti a un altro tipo di materiale discorsuale.

La linguistica strutturale studia la lingua sotto un altro aspetto, si interessa delle leggi naturali dell’organizzazione del materiale discorsuale collegate non alla concreta lingua data ma all’essenza stessa del processo comunicativo nella sua forma più generale.

Perciò per un’analisi strutturale è assolutamente indifferente se il linguista studia una lingua con una ricca tradizione letteraria oppure qualche dialetto privo di scrittura, i metodi dell’analisi strutturali si possono applicare a qualsiasi materiale discorsuale, a qualsiasi insieme di frasi.

Se nella linguistica tradizionale si dà una maggiore importanza ai pareri riguardanti la lingua in questione di quei rappresentanti del popolo che hanno un livello culturale più alto, per esempio scienziati, poeti, scrittori, la linguistica strutturale limita il campo di ricerca a quella sfera dove si possono applicare metodi rigorosamente oggettivi.

Portare le regolarità della traduzione a un aspetto puramente strutturale del problema può destare accuse di semplificazione di un fenomeno estremamente complesso e contraddittorio. Non stiamo semplificando il processo traduttivo?

A questa domanda bisogna dare una risposta affermativa: sì, lo stiamo semplificando. Tuttavia, ci sembra che solo attraverso una simile semplificazione ci si possa avvicinare alla conoscenza scientifica del fenomeno della traduzione. Se si guarda la storia della scienza moderna vediamo che il suo progresso è legato al rifiuto di esaminare i processi complessi fino all’individuazione di concetti più semplici e l’instaurazione dei rapporti fra di loro. Questo principio del pensiero scientifico si è consolidato nella lotta contro la scolastica e il dogmatismo del Medioevo. Nelle sue Règles pour la direction de l’esprit (1628) Cartesio scriveva: «[…] mieux ne jamais étudier que de s’occuper d’objets tellement difficiles que, sans pouvoir distinguer le vrai du faux, nous soyons forcés d’admettre pour certain ce qui est douteux[…]» [meglio non studiare affatto, invece di studiare delle cose talmente complessi che non essendo in grado di distinguere il vero dal falso si è costretti ad accettare come attendibile qualcosa di incerto](Regola II).

E più avanti, nella Regola V «il faut ramener graduellement les propositions embarrasses et obscures à de plus simples, et ensuite partir de l’intuition de ces dernières pour arriver, par les mêmes degrés, a la connaissance des autres» [ho deciso nella ricerca di conoscenze di attenermi ostinatamente al seguente ordine: iniziare sempre dalle cose più semplici e facili e non passare a delle altre fino a quando non vedo che non posso più trarre altro da esse].

E infine nella Regola IX: «c’est que chacun se persuade bien fermement que ce n’est pas des choses grandes et difficiles, mais seulement des choses les plus simples et les plus faciles qu’il faut déduire les sciences même les plus cachées» [ogni persona deve essere fermamente convinta che non dalle cose significative, però oscure, ma soltanto dalle cose più semplici e più accessibili si devono trarre le verità più recondite].

Se da questo punto di vista si fa un approccio alla teoria della traduzione come è stata tradizionalmente elaborata notiamo subito la tendenza a risolvere le questioni più complessi della traduzione artistica ancor prima di aver stabilito i concetti più importanti, elementari che stanno alla loro base. Così, già dalla prima pagina del libro di A. V. Fëdorov si dice che « […] tradurre vuol dire esprimere pienamente e in modo preciso per mezzo di una lingua ciò che è stato già espresso per mezzo di un’altra lingua in un’unità inscindibile del contenuto e della forma. La pienezza e la precisione della trasmissione costituiscono la distinzione della propria traduzione da una rielaborazione, da un riassunto o da un’esposizione abbreviata, di tutt’una serie di cosi detti “adattamenti”» (Fëdorov, 1958:11).

Questa definizione racchiude qualcosa di molto prezioso che è conforme alla pratica ma dal punto di vista della costruzione della teoria scientifica ha delle lacune sostanziali. In verità, la definizione riportata prevede che siano già definiti i concetti che essa contiene “esprimere pienamente e in modo preciso”, “lingua”, “unità del contenuto e della forma”. E questi concetti vengono introdotti nella definizione senza alcuna riserva. In più, alla pagina 129 si dice che « […] la parola “precisione” applicata alla traduzione artistica si usa sempre di meno nella nostra letteratura teorica. In questo trovò espressione il principio sicuro nella sua base del rifiuto dei tentativi di stabilire qualsiasi corrispondenza assoluta fra testi di lingua diversa, di operare con qualsiasi unità di grandezza, di soppesare e di misurare». Ma se si nega l’opportunità di cercare almeno di stabilire la precisione della corrispondenza, allora non c’è la possibilità di evidenziare quella proprietà distintiva che, secondo l’autore, caratterizza la traduzione.

Non salva la situazione neanche il tentativo di sostituire la parola “precisione” con la parola “adeguatezza”: neanche questo concetto di base della teoria della traduzione è definito. Ecco una definizione data da A.A. Smirnov nella Literaturnaâ ènciklopediâ (Enciclopedia della letteratura), vol. 8: «Consideriamo adeguata quella traduzione che trasmette tutte le intenzioni dell’autore (sia quelle pensate da lui, sia quelle inconsapevoli) nel senso di un determinato effetto artistico di idee ed emozioni sul lettore, con il rispetto secondo le possibilità attraverso equivalenti precisi o sostituti soddisfacenti (sostituzioni) di tutte le risorse di immagini, colorito, ritmo e cosi via utilizzate dall’autore; tuttavia, le ultime devono essere viste non come un fine a sé stesso, ma solo come una mezzo per raggiungere l’effetto generale. Senza dubbio facendo ciò bisogna sacrificare qualcosa».

Questa definizione, giustamente, viene criticata da A.V. Fëdorov: la questione della traducibilità viene trattata in modo contraddittorio – l’indicazione delle perdite (residui) inevitabili durante la traduzione contrasta i requisiti categorici di trasmissione di tutti le intenzioni dell’autore, comprese quelle inconsapevoli. A.V. Fëdorov propone un’altra definizione: «La compiutezza della traduzione prevede una precisione esauriente nella trasmissione del contenuto denotativo del prototesto e una piena corrispondenza funzionale e stilistica» (Fëdorov, 1958:132).

Tuttavia non è difficile notare che né la definizione di A.A. Smirnov, né quella di A.V. Fëdorov danno dei criteri unici di definizione, ma descrivono in modo soggettivo i fenomeni della traduzione, il che, si intende, è molto utile, ma non può essere direttamente incluso nella teoria. Nella teoria che descrive il processo traduttivo bisogna partire da concetti più semplici, più elementari. Certamente una simile descrizione della traduzione sarà incompleta, ma essa può essere contrapposta al difficile processo con la condizione, ovviamente, che gli elementi e i rapporti descritti nella situazione semplificata, corrispondano agli elementi e ai rapporti esistenti nella traduzione, cioè che il modello rifletta alcuni lati di maggiore importanza del processo reale. È chiaro che nessuna descrizione esaurisce l’oggetto.

1.5. Sulle principali definizioni della teoria della traduzione

Nell’elaborare la teoria che descrive il processo traduttivo bisogna: a) delineare un cerchio di concetti di base che non si definiscono all’interno della teoria della traduzione, ma si considerano abbastanza chiari e semplici e b) determinare tutti gli altri concetti attraverso i primi.

Il gruppo dei concetti di base della teoria della traduzione sarà tracciato nel paragrafo 2.3. Qui invece ci soffermeremmo su alcuni requisiti che è opportuno presentare nelle definizioni della teoria della traduzione.

Spesso si afferma che nella teoria scientifica la scelta delle definizioni (e anche dei termini che si mettono in corrispondenza a tali definizioni) sia una pura convenzione, che le definizioni siano la sostanza del semplice «accordo che stabilisce quale senso bisogna attribuire a un’espressione mai incontrata fino ad ora nella disciplina in questione e che a prima vista potrebbe essere incomprensibile» (Tarskij:66). Da questo punto di vista non ci sono definizioni “buone” (“corrette”) o “cattive” (“scorrette”), ci sono solo definizioni “adatte” o “inadatte” per la futura elaborazione della teoria. Un simile punto di vista può essere inteso come la reazione alle dispute scolastiche sul fatto se corrispondono le definizioni in questione a una certa sostanza. Però nasconde in sé anche un certo rischio, specialmente per una branca della scienza così giovane e fragile come la teoria della traduzione. Il rischio sta nel fatto che si perde di vista il principale criterio metodologico, vale a dire il criterio della pratica (ma è anche vero che quando si parla di “comodità”, “fruttuosità” della definizione e cosi via, questo è in verità quel inconsapevole o implicitamente espresso criterio della pratica, ma per una scienza giovane si ha bisogno di questo criterio in una forma esplicita). Si può notare che nella fase iniziale di sviluppo della linguistica strutturale e matematica sono apparse molte definizioni che non avevano un profondo senso linguistico. A volte fanno riferimento all’esperienza della matematica in cui sembra che tutte le definizioni siano l’essenza di un accordo e nient’altro. Ma non è proprio così. Porteremmo come esempio la seguente affermazione del famoso matematico francese H. Lebesgue: «Consideriamo che qualsiasi definizione sia sottomessa alla condizione che ci sono definizioni buone o cattive mentre come si è soliti dire senza cercare troppe parole: “le definizioni sono libere”. Non ho mai potuto capire questa frase: non so di quale libertà si parla e in che senso viene utilizzato il termine “definizione”. Se si utilizza con il senso di “denominazione” allora è vero che ognuno è libero di introdurre la propria lingua rischiando anche, a volte, di essere incompreso. Se è utilizzata con il senso di “legge” e pretende che ognuno sia libero di avere come oggetto dei propri pensieri qualsiasi cosa, la frase riportata è giusta comunque, ma c’è il rischio di restare con le proprie riflessioni in piena solitudine, senza un’utilità per lo sviluppo della scienza. Di qualsiasi cosa di tratti, per noi, che vediamo la matematica come una scienza applicata, le definizioni non sono libere: almeno alcune non lo sono, ovvero quelle che devono precisare i concetti pratici» (Lebesgue:122-123).

Si pensa che tutto ciò abbia un rapporto diretto con le definizioni linguistiche, comprese le definizioni della teoria linguistica della traduzione. Certamente a volte bisogna formulare una serie di definizioni ausiliarie che costituiscono una pura convenzione ed è questo il tipo di definizioni che ci sono nel nostro libro. Ma il valore di queste definizioni ausiliarie si stabilisce in rapporto con le definizioni di base che sono state formulate con il loro aiuto, ma riflettono anche alcune delle caratteristiche più rilevanti dei fenomeni che si osservano in modo pratico nella lingua.

Si presenta quindi estremamente importante non eliminare, in quanto poco chiari, i concetti e le definizioni elaborati nel corso degli studi sulla scienza della traduzione, ma renderli più precisi, mantenendo quella sostanza che riflette i risultati della pratica.

1.6. La teoria della traduzione e la linguistica

Come è stato detto all’inizio di questo capitolo, un nuovo approccio alla teoria della traduzione è condizionato dalle esigenze moderne della pratica professionale. A questo bisogna aggiungere che nella costruzione di una simile teoria è coinvolta anche la linguistica moderna. È indicativa la seguente affermazione del linguista inglese Firth: «Il posto occupato dalla traduzione nella linguistica non è stato studiato a dovere […], sappiamo come traduciamo? Oltre a tutto sappiamo che cosa traduciamo? Se potessimo dare a queste domande delle risposte in termini scientifici, ci avvicineremmo alla formulazione di una teoria del linguaggio nuova, più chiara… » (Firth:139).

L’interesse da parte dei linguisti per la teoria della traduzione è definito principalmente dalla posizione che occupa nella linguistica moderna il problema del significato. Si diffonde sempre di più il concetto basato sulla comprensione semiotica del linguaggio, secondo il quale «il senso di qualsiasi segno linguistico è la sua traduzione in un altro segno alternativo…» (Jakobson, 1959:232). In questo senso la traduzione ha tre aspetti: 1) intralinguistico, cioè interpretazione dei segni verbali per mezzo di altro tipo di segni della stessa lingua, 2) interlinguistico, traduzione nel vero senso della parola, cioè interpretazione dei segni verbali per mezzo di segni verbali di un’altra lingua e 3) traduzione intersemiotica, cioè interpretazione di segni verbali attraverso segni di sistemi di segni non verbali (Jakobson:233).

La teoria della traduzione, come intesa in questo libro, ha come oggetto il processo della traduzione interlinguistica che, come vedremo, è strettamente collegato alla traduzione intralinguistica. Per quanto riguarda la traduzione intersemiotica (per esempio la traduzione di un testo verbale verso il linguaggio filmico), la sua elaborazione si trova appena in una fase iniziale, ma già ora si osservano alcuni punti di contatto fra questo tipo di traduzione e la traduzione vera e propria.

In questo senso un interesse particolare rappresenta l’analisi semiotica dei problemi dell’instaurazione di una corrispondenza fra l’immagine sonora e quella visiva iniziata da Ėjzenštejn, che scriveva: «in questo caso fra le nostre mani entrambe le sfere che si combinano, esistono sotto forma di due nastri indipendenti, su uno sono riportate le immagini, invece sul altro è registrato il suono» (citato da: Ivanov, 1961:17).

Quindi che ruolo ha la traduzione nella linguistica moderna? In una concezione linguistica del significato, qualsiasi descrizione del fenomeno linguistico consiste nello stabilire le somiglianze e le differenze fra questo fenomeno e un altro, e l’equivalenza può essere stabilita fra unità di tutti i livelli della lingua. Sia che si descriva un certo fenomeno linguistico da una prospettiva storico-comparativa, sia che si esamini sincronicamente da un punto di vista tipologico, ogni volta la descrizione di due sistemi presuppone la costruzione di un terzo sistema in cui c’è un’intera serie di segni differenziali delle unità comparate e l’instaurazione di un’equivalenza fra di loro. Di conseguenza la linguistica può essere vista come la scienza dei rapporti linguistici (Ivanov, 1961) un caso particolare dei quali è la traduzione.

La teoria della traduzione presenta un interesse particolare nello studio dei contatti linguistici, cioè dei rapporti che si creano fra le lingue che vengono utilizzate in modo alternato dalle stesse persone (Weinreich, Haugen). I fenomeni che appaiono durante i contatti linguistici, così come i vari tipi e stadi dell’evoluzione di questi rapporti linguistici si descrivono facilmente nei termini della teoria della traduzione (Rozencvejg, 1962).

Abbiamo già detto (vedi il paragrafo 1.4.) che la descrizione della traduzione come processo presuppone l’uso di una serie di concetti elaborati nella così detta linguistica strutturale. Ci soffermeremo su questi concetti nei paragrafi 2.1.-2.3. Ora invece diremo alcune parole riguardo al lato teorico della questione. Che cosa si intendere per «strutturalismo»? Lo strutturalismo è un indirizzo nella linguistica il cui fondatore è considerato Ferdinand de Saussure. Ferdinand de Saussure nella sua opera Cours de linguistique générale ha avanzato una serie di assunti che hanno influenzato considerevolmente lo sviluppo seguente della linguistica, ma allo stesso tempo hanno creato una serie di discussioni e perplessità. Si parla molto della contrapposizione fatta da Saussure tra la storia e lo stato contemporaneo della lingua, della contrapposizione fra la sincronia e la diacronia. Portata al limite la contrapposizione è, ovviamente, insensata, ma storicamente è del tutto giustificata. Una tale contrapposizione era necessaria per le seguenti considerazioni. Fino a Saussure dire “linguistica teorica” voleva dire “linguistica storica”, cioè si considerava (e molti lo pensano ancora) che lo studio teorico della lingua sia il suo studio storico. Fino a Saussure, l’unico studio scientifico della lingua era lo studio storico, e solo i linguisti che si occupavano della storia della lingua potevano aspirare a uno studio scientifico della lingua, in quanto avevano un metodo di ricerca ed, esattamente, il metodo storico-comparativo, e perciò soltanto loro avevano la possibilità di generalizzare i fatti, di spiegare i fatti, senza di che la scienza è impensabile.

Saussure invece ha attirato l’attenzione sul fatto che almeno tanto scientifico quanto la diacronia, può essere anche lo studio sincronico della lingua. Tuttavia i principi dell’analisi sincronica possono distinguersi dai principi dell’analisi diacronica.

Nella linguistica storico-comparativa si è sviluppata una tendenza che era importante per lui, e precisamente, in essa si studiavano i fatti materiali. I segni linguistici venivano studiati come unità materiali, era importante per esempio, che la forma di uno dei suffissi tedeschi fosse nel germanico –nassi, -nessi, -nussi e che è cambiato questo suffisso in -nis, cioè qui è importante soltanto lo studio materiale dei segni.

Questo era stato suscitato dallo scopo della ricerca, ma alcuni linguisti considerano che solo un tale approccio sia l’unico giusto, l’unico materialistico. In verità una simile assolutizzazione di un unico tipo di materia non ha niente in comune con il materialismo filosofico. Su un piano puramente linguistico ci svia dall’essenza della lingua. Dopotutto ogni persona ha un’idea intuitiva che la lingua danese (o russa) scritta secondo le regole dell’ortografia danese (o russa), o trasmessa attraverso l’alfabeto Morse, o scritta in un altro codice, rimane lingua danese (russa) (Hjelmslev:419).

Un altro esempio. Nella lingua russa c’è il paradigma ‘stol’, ‘stolà’, ‘stolù’ e così via. Conveniamo ora di scrivere al posto della desinenza zero s, al posto della desinenza a – ŝ, al posto della ù – š e così via. Se applicassimo questo sistema all’intera lingua russa risulterebbe qualcosa a prima vista totalmente diverso dalla lingua russa. Il paradigma della declinazione avrebbe il seguente aspetto: ‘stols’, ‘stolŝ’, ‘stolš’ e così via. Ci chiediamo: è ancora russo oppure no? A questa domanda i linguisti fino a Saussure probabilmente risponderebbero che si tratta di un abracadabra e non di lingua russa. La lingua russa è caratterizzata dal fatto che in essa per esempio una parola al caso genitivo, di genere maschile e al singolare ha la desinenza a e così via. Ora invece i linguisti considerano che nel nostro esempio abbiamo a che fare con due possibili aspetti della stessa lingua. Ciò che si ha in comune fra le diverse manifestazioni di un unico fenomeno è la realtà oggettiva riferita all’essenza del fenomeno studiato dai linguisti.

La comprensione di questo fatto e di tutte le sue conseguenze costituiscono il merito storico di Saussure e dei suoi seguaci.

Un’altra tesi importante avanzata da Saussure sta nella necessità di fare una distinzione netta fra la linguistica interna, cioè i fatti riguardanti l’organizzazione interna della lingua, tutto ciò che si riferisce alla struttura linguistica, e la linguistica esterna, cioè i fatti riguardanti la connessione fra la lingua e la società, fra la lingua e la storia del popolo che la parla, fra la lingua e la cultura e così via.

Così come la contrapposizione fra la sincronia e la diacronia, questa contrapposizione è importante per il fatto che difende le specificità dello studio della struttura interna della lingua ma, certamente, non si deve intendere solo nel senso che solo la linguistica interna abbia il diritto di esistere.

Abbiamo già detto che la teoria che descrive il processo traduttivo si basa su dei principi strutturali. Alla luce di quello che è stato detto però deve essere chiaro che questa teoria è incompatibile sia con l’approccio astratto-strutturale che stacca completamente lo studio della linguistica interna da quella esterna e riduce il problema della descrizione della lingua alla creazione di una serie di formule astratte (in primo luogo si intende la scuola di Copenaghen), sia con l’approccio empirico-strutturale o descrittivo, che rifiuta in modo assoluto lo studio della semantica, rendendo così impossibile qualsiasi interpretazione teorica della traduzione (alcuni rappresentanti estremi della linguistica descrittiva). Tuttavia, come vedremo in seguito, la teoria della traduzione può prendere in prestito molto sia dall’una sia dall’altra scuola.

La teoria della traduzione presuppone un tale sviluppo della linguistica, all’interno del quale l’approccio strutturale si estende allo studio delle situazioni, il rapporto fra la lingua e la società, fra la lingua e il pensiero, fra la lingua e la cultura.

1.7. La teoria della traduzione e lo studio comparativo delle lingue

Il rapporto fra la teoria della traduzione e la linguistica generale è stato riconosciuto relativamente da poco. Esiste, però, una disciplina linguistica che tradizionalmente viene presa in considerazione in relazione alla descrizione della traduzione e, precisamente, la stilistica (vedi per esempio Gal’perin:127-140). Una simile relazione, ovviamente, non è casuale, soprattutto se si intende la stilistica come la scienza della sinonimia, cioè dei diversi mezzi d’espressione di un unico contenuto. Come è noto, proprio così ha formulato l’oggetto della stilistica il fondatore della stilistica scientifica moderna, lo scienziato svizzero Charles Bally. È naturale quindi che già Bally avesse previsto il rapporto fra la stilistica e la teoria della traduzione.

A Bally appartiene anche l’idea di descrivere una lingua attraverso il confronto con un’altra, realizzata da lui nell’opera Linguistique générale et linguistique française (Bally, 1932). Da qui ha inizio un nuovo indirizzo nella stilistica, e più precisamente la stilistica comparata (stylistique comparée), che si è sviluppata negli ultimi anni in Francia (Malblanc, Vinay et Darbelenet). Gli esponenti di questo indirizzo hanno capito il collegamento fra la stilistica e la teoria della traduzione, di cui testimoniano già i titoli delle loro opere. Sviluppando i metodi della descrizione comparativa della lingua, elaborati da Bally, loro cercano di individuare e definire i concetti di base della stilistica comparata.

Riconoscendo l’importanza delle opere di questo indirizzo per la teoria della traduzione (in seguito faremo riferimento a loro molto spesso), non si può non far notare l’intreccio al loro interno dei concetti della stilistica e della teoria della traduzione. In questo senso l’indirizzo qui analizzato si allontana in qualche modo dai metodi comparativi di Bally che costruiva la teoria della lingua francese (comparata con il tedesco), ma non suggeriva di descrivere i fenomeni di una lingua per mezzo del raffronto delle traduzioni. Bally caratterizza i tratti sistemici di una lingua (specificamente – il francese), contrapponendoli alle proprietà del sistema di un’altra lingua (il tedesco). Nelle opere sulla stilistica comparata, così come in molte opere sulla grammatica comparata di due o più lingue, i singoli fenomeni vengono analizzati al di fuori del sistema della lingua data e vengono interpretati attraverso la traduzione in un’altra lingua, e questa interpretazione tende alla normatività.

Negli ultimi anni un simile metodo di descrizione comparativa della lingua si è applicato anche in alcune opere sovietiche, sia monografiche, sia a scopo didattico, specialmente però nei diversi manuali di traduzione. I principi e i metodi della descrizione comparata che sono comuni per loro vengono formulati nel seguente modo: «Specifico per una o altra lingua non è il significato espresso, comune con quello dell’altra lingua, ma le categorie formali in cui si esprime, le particolarità strutturali. Da una categoria formale, così come da un dato oggettivo (per esempio da un certo tipo di parole, da modelli di formazione di parole, dall’ordine delle parole, da una frase SV con un certo tipo di soggetto e così via) il ricercatore inizia a determinare i suoi significati in una lingua e poi i mezzi formali di un’altra lingua che esprimono questi significati (parole che coincidono o altro tipo di parole, ordine delle parole identico o diverso, frasi SV o V e così via). È ovvio che con una simile analisi il materiale delle traduzioni sia molto gratificante… » (Fëdorov, 1961:19).

Un tale percorso comparativo offre poco alla teoria della traduzione, intesa come caso particolare della teoria dei rapporti interlinguistici, dove l’equivalenza si stabilisce non direttamente fra le unità e i sistemi delle due lingue, ma in relazione a un terzo sistema in cui si includono tutti i caratteri differenziali delle unità raffrontate, dove, di conseguenza, le unità si scompongono in unità più elementari e vengono analizzate in modo sistemico. Con il metodo, descritto nella citazione riportata, si fa un tentativo di stabilire direttamente un’equivalenza fra le unità raffrontate, cioè si segue la stessa procedura utilizzata nei dizionari bilingui, dove, come si sa, non si pone il problema della descrizione comparativa del lessico delle lingue date. Nello stesso tempo non si tiene conto del fatto che specifico per una certa lingua non è il metodo di esprimere una o altra categoria, ma la presenza della categoria stessa, cioè il metodo di segmentazione della realtà. In più, se si considera compito dello studio comparativo delle lingue «[…] stabilire tutti gli elementi di somiglianza e diversità, tratti di coincidenza e divergenza […]» (Fëdorov:18), un tale compito è poco probabile che sia realizzabile (soprattutto nell’ambito del lessico). Inoltre, con questo metodo non si può elaborare una teoria della lingua: non si può elaborare nessuna teoria partendo solo dal fatto che un dato fenomeno (lessicale, grammaticale e così via) si traduce in un’altra lingua in un modo, in un altro e, forse, in un terzo, se non altro a causa dell’infinità degli atti del discorso.

La teoria della traduzione come scienza con una propria problematica, con metodi e categorie propri deve essere costruita principalmente in modo deduttivo (anche se, naturalmente, deve essere utilizzato tutto ciò che è stato ottenuto induttivamente durante la comparazione delle lingue). In caso contrario la teoria della traduzione si dissolve nella stilistica, grammatica, lessicologia e perde il suo oggetto.

Esiste, tuttavia, una sfera di fenomeni linguistici dove l’oggetto della stilistica – mezzi sinonimici d’espressione – e l’oggetto della teoria della traduzione sono in stretto contatto, e più precisamente, i fenomeni dell’architettura (o, come si dice a volte, della sintassi), del testo nell’insieme, e collegato a tutto ciò ci sono le questioni della scelta dell’unità del discorso da una serie di unità sinonimiche. È noto che la composizione delle frasi e di frammenti sintattici più grandi, diversa nei vari stili funzionali e in dipendenza dall’orientamento della comunicazione, ha una grande importanza nell’atto del discorso. Come si vedrà in seguito la necessità della composizione e le sue svariate possibilità determinano l’andamento e i tipi di realizzazione del processo traduttivo.

I mezzi della composizione, le regolarità dell’architettura (sintassi) del testo nei diversi stili discorsuali e, ripetiamo, le regole della scelta delle unità linguistiche derivanti da qui, probabilmente, devono essere studiati dalla stilistica. Dall’altra parte, come mostrerà il seguito, anche la stilistica può utilizzare alcuni concetti della teoria della traduzione per la descrizione dei fenomeni che la interessano.

1.8. La teoria della traduzione e le questioni dell’insegnamento delle lingue straniere

Nella metodologia d’insegnamento delle lingue straniere è stata sempre dedicata molta attenzione alla questione dell’utilizzo o l’allontanamento dalla madrelingua. Si nota un parallelismo fra il riconoscimento della convenienza dell’applicazione della traduzione nell’insegnamento di una lingua straniera e l’orientamento verso l’assimilazione passiva, cioè la capacità di leggere e in una misura o nell’altra capire il testo scritto. Così, nel Medioevo e nell’epoca del Rinascimento, venivano utilizzati i “metodi traduttivi” per lo studio del latino. Essi si sono conservati anche dopo l’inizio in Europa dello studio delle lingue vive.

L’importanza della traduzione nello studio delle lingue straniere era vivamente sentita da M. V. Lomonosov, che scriveva: «insegnare non come sono soliti i mentori accolti nelle case con la sola pratica, ma mostrare anche le regole grammaticali. In più, è importante non appesantire con numerose regole, ma all’inizio utilizzare la pratica in modo costante, pronunciare parole e discorsi, esercitarsi con le traduzioni e i componimenti» (Lomonosov, vol. 7:767-768).

Alla metà dell’Ottocento, nell’epoca della fioritura dell’insegnamento delle lingue classiche, il compito principale era di padroneggiare fluentemente (produttivamente) il latino, ma è vero anche il fatto che al centro si poneva l’acquisizione delle forme discorsuali scritte. E la traduzione verso il latino era uno dei metodi di base per studiare le lingue, le si dava un’importanza almeno pari a quella data al componimento, al riassunto e così via. E anche se lo scopo perseguito da questo metodo di studio era arrivato in quel momento in ovvia contraddizione con le esigenze della società (vedi Ŝerba, 1947), e con questo anche il metodo era destinato a scomparire, bisogna riconoscere, che proprio alla metà dell’Ottocento gli esponenti di questa scuola hanno fatto non poco e di valore proprio nell’ambito dell’elaborazione di un metodo di traduzione e hanno motivato il suo valore per l’innalzamento generale della cultura della lingua straniera. In questo senso è significativa una delle ultime opere di questo tipo, che ha avuto otto edizioni (dal 1846 al 1888), il libro di Nägelsbach Lateinische Stilistik. In opere simili l’insegnamento si eseguiva basandosi su una serie di corrispondenze regolari fra le due lingue, e si faceva un tentativo di trovare nella lingua straniera eqiuvalenti vivi, pieni, e non traduzioni “grammaticali” e puramente formali (probabilmente, proprio questa circostanza ha spinto Nägelsbach a chiamare la sua opera “stilistica”). Per questo bisognava attrarre l’attenzione della persona che studia una lingua su quelle situazioni in cui il sostantivo in una lingua può corrispondere a un aggettivo o un verbo nell’altra, il verbo a un participio e così via. Su questo principio è costruito l’intero libro di Nägelsbach il quale, per esempio, nel capitolo “sostantivo” riporta i seguenti casi:

1) il concetto di “genere” al posto di quello di “aspetto”;

2) il concetto di “aspetto” al posto di quello di “genere”;

3) astratti al posto di concreti e viceversa;

4) sostituzione dei sostantivi tedeschi con aggettivi sostantivati e non sostantivati

latini e così via.

Un sistema di corrispondenze molto accuratamente elaborato e dettagliato, rafforzato da esempi dai migliori autori latini, senza dubbio rappresentava un importante appoggio per l’insegnamento della lingua straniera attraverso il metodo analitico, poiché si raggiungeva un allontanamento consapevole dalla lingua madre senza la trasposizione delle particolarità di quest’ultima nella lingua straniera.

Le idee di questo libro sono richiamate nel libro di Cauer Die Kunst des Übersetzens. Questo libro contiene delle indicazioni importanti come per esempio:

1) l’importanza di rilevare il significato di base (vedi paragrafo 4.8.);

2) l’importanza dei mezzi di composizione delle frasi come le particelle;

3) la distinzione fra l’interpretazione e la traduzione (Übersetzen oder erklären?).

È interessante notare che nei libri nominati sono state anticipate alcune idee della creazione della “stilistica comparata” (stylistique comparée), di cui abbiamo parlato nel paragrafo precedente, e in più già i contemporanei sentivano che le opere come la stilistica di Nägelsbach erano in verità non stilistica, ma grammatica comparativa (Otto:281).

Purtroppo, tutti i loro sforzi i rappresentanti di questo metodi li indirizzavano solo al mantenere in vita lo studio delle lingue classiche destinato a scomparire a causa dello sviluppo della società. A nessuno di loro era venuto in mente di applicare i metodi accumulati allo studio delle lingue moderne.

Alla fine dell’Ottocento, quando la necessità di padroneggiare attivamente le lingue straniere vive era diventata un fenomeno di massa, i metodi traduttivi vengono respinti e sostituiti con metodi concreti, non traduttivi. A questo, in sostanza, si è ridotta la riforma nell’insegnamento delle lingue straniere avvenuta nell’Europa Occidentale alla fine dell’Ottocento e che ha trovato una continuazione anche nel nostro paese dopo la Rivoluzione d’ottobre.

Nella metodologia sovietica d’insegnamento delle lingue straniere il più fruttuoso si è rivelato l’approccio proposto nelle opere di L. V. Ŝerba – il primo linguista russo a occuparsi in modo specifico delle questioni della metodologia d’insegnamento delle lingue. A lui appartiene l’idea sulla necessità di combinare razionalmente i metodi traduttivi con quelli concreti, non traduttivi.

Insegnando una lingua straniera – diceva L. V. Ŝerba – ci proponiamo almeno due obiettivi diversi:

a) il nostro obiettivo sta nel fatto che lo studente possa capire il testo in lingua straniera, e più precisamente, che gli sia chiara la funzione di ogni forma del testo straniero;

b) il nostro obiettivo sta nel fatto che lo studente possa esprimere un pensiero in lingua straniera, cioè sappia tutte le forme che esprimono il pensiero dato e le condizioni d’uso di ognuna di esse.

Il valore della scoperta di L. V. Ŝerba è costituito da quanto segue. Lui ha dimostrato che a ogni obiettivo deve corrispondere una sua grammatica, al primo obiettivo – “la grammatica passiva” e al secondo obiettivo – “la grammatica attiva”.

«La grammatica passiva studia le funzioni, il significato degli elementi della lingua data, basandosi sulle loro forme, cioè sul loro aspetto esterno. La grammatica attiva insegna l’uso di queste forme» (Ŝerba, 1947:84).

Sarebbe sbagliato pensare che la grammatica tradizionale non consideri affatto questi obiettivi; non esiste una “grammatica pura” scritta senza riferimento a qualche applicazione e in primo luogo senza riferimento all’insegnamento delle lingue. Ma essa, come ha mostrato L. V. Ŝerba, cerca di soddisfare contemporaneamente entrambe le richieste, e questo è poco verosimile.

Nonostante la geniale semplicità dell’idea di L. V. Ŝerba, essa non ha ricevuto quasi nessuna applicazione nell’insegnamento delle lingue. Hanno avuto luogo alcune discussioni, ma poi queste idee sono state dimenticate. In primo piano, evidentemente, viene proposta l’idea dell’insegnamento delle lingue non traduttivo. In relazione a ciò ancor oggi nella nostra letteratura metodologica e nella pratica ha luogo una contrapposizione della traduzione come attività creativa e consapevole nell’ambito della lingua e l’automatismo del discorso orale.

Quando si raffrontano i metodi traduttivi (ammissibili solo nell’apprendimento passivo della lingua) ai metodi non traduttivi (opportuni nello studio attivo della lingua), si parte dal presupposto che la traduzione da una lingua straniera verso la madrelingua sia il prodotto di un atto creativo e, di conseguenza, è opportuna solo nelle fasi finali dello studio della lingua. «La traduzione è un’arte meravigliosa – scriveva il linguista francese del periodo della riforma Paul Passy – ma ogni materia deve avere la sua posizione e la posizione della traduzione non è all’inizio, ma alla fine» (vedi Rahmanov:106).

Un tale approccio ai metodi traduttivi è del tutto ragionevole finché la traduzione è vista come creazione, cioè dare un senso ai fatti della realtà. Intanto, come vedremo in seguito, negli ultimi tempi in relazione allo sviluppo generale della teoria della traduzione, e in relazione alla traduzione automatica, si è manifestata una nuova concezione della traduzione che non contraddice in nessun modo lo sviluppo delle abilità dell’automatismo del discorso orale. In relazione alla nascita della traduzione automatica è sorta la necessità di un nuovo approccio ai problemi della metodologia dell’insegnamento delle lingue (vedi la relazione di Bull alla conferenza sulla traduzione automatica del 1954, vedi MT, 1954, vol. 1, numero 3).

La traduzione automatica è importante per la metodologia dell’insegnamento delle lingue straniere in primo luogo perché può essere visto come modello del processo traduttivo. In più, come è noto, modelizza anche il processo d’insegnamento della lingua straniera. Come vedremo in seguito, la traduzione automatica conferma l’idea di una serie di linguisti (Jespersen, Ŝerba) sulla necessità di delimitare l’aspetto passivo e attivo nella lingua.

Ci pare che le idee di L. V. Ŝerba sulla separazione della grammatica attiva e passiva, consolidate e arricchite dalla pratica della traduzione automatica, possano essere applicate nell’insegnamento delle lingue straniere.

Per esempio, l’utilizzo di alcuni elementi della grammatica passiva nella scuola media permetterebbe di collegare l’insegnamento delle lingue straniere alla politecnicizzazione generale dell’istruzione.

In verità, i metodi della grammatica passiva producono l’analisi più efficace della struttura formale della frase, fatto molto importante nel caso in cui non sia chiaro il senso delle singole parole e questo accade spesso anche nella traduzione di testi tecnico-scientifici semplici per la quale la scuola deve preparare gli studenti. È importante anche il fatto – come vedremo nel capitolo V – che i metodi dell’analisi formale del testo sono molto vicini a quei metodi precisi della conclusione deduttiva che sono caratteristici della matematica e della fisica. Un importante aiuto pratico per l’elaborazione di una metodologia ragionevole della grammatica passiva può essere offerto dalla selezione di algoritmi finiti dell’analisi automatica, in cui è stato creato secondo criteri puramente formali l’elenco completo delle regole necessarie per la traduzione di un testo abbastanza semplice. Sarebbe ingenuo pensare che nello studio della lingua ci si debba attenere proprio a queste regole e solo sotto un “aspetto automatico”. Questo è inopportuno almeno perché ogni regola della grammatica tradizionale nella traduzione automatica si divide in una serie di regole più elementari, il che è importante per la macchina, ma del tutto inutile per l’uomo. Le regole della “grammatica passiva” redatte sulla base del programma d’analisi possono essere semplificate. Basta che in queste regole, in conformità con il principio avanzato da L. V. Ŝerba, sia dato l’elenco completo di tutte le forme della lingua data con l’indicazione delle possibili funzioni di ogni forma e delle condizioni in cui la forma ha una o un’altra funzione (vedi Zaliznâk).

L’applicazione dei metodi formali, ovviamente nella condizione di una combinazione ragionevole con altri metodi utilizzati nell’analisi grammaticale, può soltanto aumentare l’importanza della grammatica nell’insegnamento generale. Tutto ciò porterebbe un contributo sostanzioso nella politecnicizzazione dell’insegnamento.

La “grammatica passiva” potrebbe trovare un’ampia applicazione nell’insegnamento delle lingue alle facoltà di scienze naturali delle università, dove i professori ancora oggi nell’insegnamento delle lingue straniere non utilizzano le abilità logico-formali degli studenti ampiamente sviluppate; intanto, l’analisi del testo secondo i principi descritti in seguito (capitolo V) è ancora più opportuna qui che nella scuola media.

La creazione di una teoria scientifica della “grammatica attiva” potrebbe favorire l’insegnamento delle lingue nelle facoltà di lingue dove la grammatica è insegnata ancora in modo non differenziato. Qui, tuttavia, la grammatica attiva deve essere studiata in tutti i suoi aspetti, includendo se possibile, tutta la rassegna di sinonimi grammaticali e le condizioni del loro uso. Sopra si parlava di come la traduzione automatica possa aiutare la metodologia dell’insegnamento delle lingue straniere. Tuttavia, ancora più importante è che una più approfondita comprensione dei processi che hanno luogo durante lo studio delle lingue straniere, costituisce una premessa necessaria per lo sviluppo della traduzione automatica e, così, anche per la teoria generale della traduzione.

Capire il processo traduttivo automatico è più facile in termini di insegnamento della lingua alla macchina. Il vocabolario e le regole introdotti nella macchina corrispondono a quel vocabolario e quelle regole che impara lo studente. La sostanza però è di dotare la macchina di quelle abilità che permettono allo studente di capire e formulare frasi in lingua straniera. In questo senso è interessante l’approccio alla traduzione automatica proposto da un gruppo di scienziati giapponesi. Loro hanno creato un programma pensato per la traduzione automatica di frasi semplici e il vocabolario così come la grammatica hanno lo stesso livello di difficoltà richiesto agli allievi che studiano l’inglese nella prima e seconda classe della scuola media giapponese (la prima classe della scuola media giapponese in cui si inizia lo studio della lingua straniera corrisponde al settimo anno di studio). In seguito si pensa di perfezionare il vocabolario e le regole in tal modo come se la macchina “passasse da una classe all’altra” (Babincev).

Un’importanza ancora più grande la ha la compenetrazione dell’idea della teoria della traduzione e la metodologia d’insegnamento delle lingue straniere per lo sviluppo dell’autoapprendimento delle persone e la costruzione di macchine ad autoistruzione. In tutte e due i casi, il compito è di elaborare dei metodi che permettano di ottenere nuovi dati su un oggetto ben definito sulla base dell’elaborazione delle informazioni introdotte precedentemente nella memoria. In relazione a ciò sono interessanti gli esperimenti per la creazione delle macchine che insegnano le lingue straniere (Morton). L’insegnamento viene raggiunto attraverso la costruzione di una precisa successione di domande e risposte, che conducono lo studente alla scoperta di una qualche nuova affermazione, cioè alla conoscenza di un qualche fenomeno linguistico e allo sviluppo dell’automatismo discorsuale. È ovvio che una tale successione può essere elaborata solo sulla base di una descrizione linguistica delle strutture della lingua straniera e della madrelingua, più precisamente, sulla base della teoria della traduzione dalla madrelingua verso la lingua studiata.

[i] Ф. Энгельс. Диалектика природы, Госполитиздат, 1948, стр. 6.

F. Engels: Dialektika prirody, Gospolitizdat, 1948:6.

[ii] Впрочем, как раз в практике художественного перевода наметилось, вопреки теоретическим принципам и вызывая постоянные нарекания со стороны теоретиков, интересное разделение труда на часть «механическую», а именно, составление «подстрочника», т.е. возможно более точной копии текста, и часть «творческую», а именно, литературное оформление текста. Интересно при этом, что «переводчик-творец» не знает языка, с которого делается перевод (ср. § 38 о независимости анализа и синтеза).

Надо сказать, что процесс художественного перевода еще недостаточно описан, мы еще очень плохо знаем, из каких элементов он слагается, и поэтому трудно сказать, насколько полезно или, наоборот, вредно подобное разделение труда. Симптоматичен, однако, сам факт его наличия.

Del resto, proprio nella pratica della traduzione artistica si è stabilita, contrariamente ai principi teorici traduttivi e provocando continue critiche da parte dei teorici, un’interessante divisione del lavoro in una parte “meccanica”, e precisamente, creare una “traduzione interlineare”, cioè una copia più precisa possibile del testo, e una parte “creativa”, e precisamente, una stilizzazione letteraria del testo. Inoltre è interessante il fatto che il “traduttore creativo” non sa la lingua dalla quale si fa la traduzione (vedi paragrafo 4.16. sull’indipendenza dell’analisi e sintesi).

Bisogna dire, che il processo della traduzione artistica non è ancora descritto a sufficienza, non sappiamo ancora bene di quali elementi si compone e, perciò, è difficile dire quanto sia utile oppure, al contrario, dannosa una simile divisione del lavoro. È sintomatico, però, lo stesso fatto della sua esistenza.

[iii] Index Translationum, Paris, v.12, 1961.

[iv] Приведем в этом контексте следующие слова: «Современный мир выглядит как огромная переводческая машина, работающая со все увеличивающейся скоростью. Каждый день с печатных станков сходит около 60 переведенных книг, открывается 3 или 4 международных встреч, выпускается на экран несколько дублированных фильмов; пишущие машинки печатают, а дикторы оглашают несчетное количество переведенных страниц; бесконечное число документов переводится в самом разнообразном виде с одних языков на другие» (Cary, стр. 62).

Riportiamo in questo contesto le seguenti parole: «Il mondo di oggi sembra un’enorme macchina traduttiva che lavora con una velocità sempre maggiore. Ogni giorno dalle macchine da stampa escono circa 60 libri tradotti, si aprono 3 o 4 convegni internazionali, escono sugli schermi alcuni film doppiati; le macchine da scrivere battono e gli annunciatori parlano di una quantità innumerevole di pagine tradotte; un infinito numero di documenti è tradotto nei più svariati modi da alcune lingue in altre» (Cary:62).

[v] Подробная история развития идей машинного перевода на западе изложена в статье А. Д. Бута и У. Н. Локке «Историческое введение» (Машинный перевод, стр. 15-32; там же приведен и меморандум Уивера).

La storia dettagliata dello sviluppo dell’idea della traduzione automatica nell’occidente è esposta nell’articolo di A.D.Booth e W.N. Locke «Istoričeskoe vvedenie» (Traduzione automatica:15-32; sempre lì e riportato anche il memorandum di Weaver).

[vi] О дальнейшем развитии машинного перевода в нашей стране см. Андреев, Иванов, Мельчук, стр. 3-25, а также Мельчук, 1961, стр. 40-64.

Sullo sviluppo successivo della traduzione automatica nel nostro paese vedi Andreev, Ivanov, Mel’čuk:3-25, e Mel’čuk, 1961:40-64.

[vii] Иногда это различие квалифицируется как различие между 100-процентным подходом и 95-процентным подходом (см. Мельчук, 1961, стр. 42-43).

A volte questa differenziazione viene qualificata come la differenza tra un approccio al 100% e un approccio al 95% (vedi Mel’čuk, 1961:42-43).

[viii] В свое время авторы книги слишком категорически противопоставляли перевод художественный («перевод»²) и перевод нехудожественный («перевод»¹) («Тезисы», 1958, стр. 26). Как будет видно из дальнейшего, подобное различение проводится и в настоящей работе (см. § 13). Однако указывается и на относительность этого противопоставления.

A loro tempo, gli autori del libro contrapponevano in modo troppo categorico la traduzione artistica («traduzione»²) alla traduzione non-artistica («traduzione»¹) («Tezisy», 1958:26). Come si vedrà in seguito una simile differenziazione viene riportata anche in quest’opera (vedi paragrafo 2.5.). Tuttavia si osserva anche la relatività di questa contrapposizione.

[ix] Семиотикой называется наука о произвольных знаковых системах; частным случаем семиотической системы является язык.

La semiotica è la scienza dei sistemi arbitrari di segni; un caso particolare del sistema semiotico è la lingua.

[x] Противопоставление нормативного и теоретического подхода к теории перевода намечено также в работе З. Клеменсевича («O sztuce tlumaczenia», стр. 86).

La contrapposizione dell’approccio normativo e quello teorico alla teoria della traduzione è indicata anche nell’opera di Z. Klemensevič («O sztuce tlumaczenia»:86).

[xi] Ср. также следующие слова А. Н. Колмогорова (из предисловия к книге Лебега): «Хорошим, по Лебегу, являются те определения, которые правильно отражают большой запас опыта, относящегося к действительному материальному миру» (там же, стр. 9).

Confronta anche le seguenti parole di A.N. Kolmogorov (dalla prefazione al libro di Lebesgue): «Buone, secondo Lebesgue, sono quelle definizioni che riflettono in modo giusto una grande esperienza riferita al mondo reale e materiale» (Lebesgue:9).

[xii] В другой статье, формулируя задачи современной семантики, Фёрс пишет: «Проблема перевода также относится к семантике» (Фёрс, стр. 96).

In un altro articolo, formulando le questioni della semantica moderna Firth scrive: «Il problema della traduzione si riferisce anche alla semantica» (Firth:96).

[xiii] Между межъязыковым и внутриязыковым переводом имеются и существенные различия. Основное из них хорошо сформулировано Л. С. Бархударовым. «При внутриязыковом переводе соотносимые единицы могут вступать в синтагматические связи, выступая в пределах одного и того же текста, а при межъязыковом переводе или собственно переводе это невозможно» (Бархударов, 1962, стр.11).

Fra la traduzione interlinguistica e quella intralinguistica ci sono anche delle differenze considerevoli. Quella basilare è stata molto bene formulata da L.S. Barhudarov. «Nella traduzione intralinguistica le unità interrelabili possono creare legami sintagmatici, emergendo all’interno dello stesso testo, mentre nella traduzione interlinguistica o nella traduzione vera e propria, questo è impossibile» (Barhudarov, 1962:11).

[xiv] В этом отношении перевод имеет большое значение не только для лингвистики, но и для логики. Так, Куайн рассматривает проблему изучения значения в логике на примере перевода с незнакомого языка («On Translation», стр. 148-172), перевод играет также значительную роль в логической концепции польского логика К. Айдукевича (Ajdukiewicz, 1959).

In questo senso la traduzione ha una grande importanza non solo per la linguistica, ma anche per la logica. Così, Quine analizza il problema del significato nella logica sull’esempio della traduzione da una lingua che non si conosce (On Translation: 148-172), la traduzione ha un ruolo importante anche nella concezione logica del logico polacco K. Ajdukiewicz (Ajdukiewicz, 1959).

[xv] Необходимо отметить, что еще до Сюссюра аналогичные идеи выдвигались Бодуэном де Куртене, взгляды которого, наряду со взглядами Сюссюра, определили деятельность наиболее плодотворного направления структурализма, а именно, пражского лингвистического кружка (тезисы этого направления приведены в книге: Звегинцев, 1960, стр. 69-85).

Bisogna far notare che ancora prima di Saussure delle idee analoghe sono state esposte da Baudouin de Courtenay i cui punti di vista accanto ai punti di vista di Saussure hanno definito l’attività dell’indirizzo più fruttuoso dello strutturalismo, e più precisamente, del circolo linguistico di Praga (le tesi di questa corrente sono riportate nel libro: Zvegincev, 1960:69-85).

[xvi] О новых подходах к этим проблемам см. Иванов, 1961.

Riguardo ai nuovi approcci a questi problemi vedi Ivanov, 1961.

[xvii] Существует и другое понимание стилистики, а именно как науки о выразительных средствах языка, и в первую очередь, средствах образности («тропах»). В этом смысле стилистика продолжает традиции античной риторики, т. е. искусства красиво говорить, и как и последняя тяготеет скорее к поэтике, чем к лингвистике. Разумное объединение стилистики в старом смысле и синонимики возможно, по-видимому, в рамках общей семиотики, изучающей в частности и литературу.

Esiste anche un’altra interpretazione della stilistica, e più precisamente come scienza dei mezzi espressivi della lingua, e in primo luogo delle figure retoriche (“tropi”). In questo senso la stilistica continua la tradizione della retorica antica, ovvero dell’arte di parlar bene, e come quest’ultima tende di più verso la poetica piuttosto che verso la linguistica. Un’unione logica della stilistica nel vecchio senso e della sinonimia è possibile, probabilmente, nell’ambito della semiotica generale che studia in anche la letteratura. ]

[xviii] О понятии архитектоники см. Ризель.

Sul concetto dell’architettura vedi Riesel.

[xix] Отметим, что М. В. Ломоносов сам был отличным знатоком ряда языков и переводчиком (он перевел, например, на русский язык физику Х. Вольфа, своего учителя по Марбургскому университету).

Facciamo notare che M. V. Lomonosov stesso conosceva una serie di lingue ed era un traduttore (ha tradotto, per esempio, in russo la fisica di C. Wolff suo professore all’Università di Marburgo).

[xx] Одна из них, состоявшаяся в 1953-1954 гг., привела к совершенно огульному отрицанию важного разграничения между «рецептивным», т. е. пассивным, и «репродуктивным», т. е. «активным» планом обучения. Этой дискуссии посвящен целый номер журнала «Иностранные языки в школе» (1954, № 3).

В последнее время в нашей методической литературе часто встречаются указания о необходимости положить в основу методики преподавания иностранных языков описание «моделей» этих языков, причем само понятие моделей остается неопределенным. Нам представляется продуктивным подход Л. В. Щербы к лингвистическому обоснованию рациональных методов преподавания иностранных языков, в частности, его учение о синтагмах как некоторых более или менее законченных компонентах, составляющих высказывание. Дело в том, что при говорении упор должен делаться не на жесткие фиксированные схемы – модели, а на более свободные схемы перехода от данного компонента к одному из ряда возможных для данного места речевой цепи.

Una di queste, avvenuta nel periodo 1953-1954, ha portato a una negazione completamente infondata di un’importante delimitazione fra un piano d’insegnamento “ricettivo”, cioè passivo e uno “riproduttivo” , cioè attivo. A questa discussione è dedicato un intero numero della rivista Inostrannye âzyki v škole [Le lingue straniere nella scuola] (1954, numero 3).

Negli ultimi tempi nella nostra letteratura metodologica si incontrano spesso indicazioni sulla necessità di inserire nella metodologia d’insegnamento delle lingue straniere la descrizione dei “modelli” di queste lingue, ma il concetto stesso di “modello” rimane indefinito. Ci sembra produttivo l’approccio di L. V. Ŝerba alla giustificazione linguistica dei metodi razionali d’insegnamento delle lingue straniere, in particolare la sua teoria sui sintagmi come componenti più o meno finiti che costituiscono l’enunciato. Il fatto è che durante l’enunciazione l’accento si deve porre non sui rigidi schemi fissati – modelli, ma su schemi più liberi di passaggio da un dato componente a un altro da una serie di possibili componenti per la posizione data nella catena discorsuale.

[xxi] Периодом реформы в истории методики преподавания иностранных языков называется движение за обновление методов преподавания иностранных языков (конец XIX – начало XX вв.).

Periodo della riforma nella metodologia d’insegnamento delle lingue straniere è considerato il movimento per il rinnovo dei metodi d’insegnamento delle lingue straniere (fine Ottocento – inizio Novecento).

Riferimenti bibliografici

Babel, 1955, Bonn.

Babincev A. A. 1959 «Âponskaâ perevodčeskaâ mašina ‘Âmato’», Mašinnyi perevod i prikladnaâ lingvistica, №3 (10).

Bally 1932 Linguistique générale et linguistique française, Paris.

Barhudarov L. S. 1962 «Obŝelingvističeskoe značenie teorii perevoda», Teoriǎ i kritika perevoda, Leningrad.

Booth A. D., Locke W. N. 1957 «Istoričeskoe vvedenie» Mašinnyj perevod, Moskva.

Booth A. D., Locke W. N. 1955 «Historical Introduction», In Machine Translation of Languages, The Technology Press of Massachusetts Institute of Technology and John Wiley & Sons, New York.

Cary E. 1956 La traduction dans le monde moderne, Genève.

Cauer P. 1914 Die Kunst des Übersetzens, Berlin.

Ėjzenštejn S. M. 1956 Izbrannye stat’i, Moskva.

Fëdorov A. V. 1961 «O zadačah sopostovitel’nogo izučeniǎ âzykov», Nemecko-russkie âzykovye paralleli, A. V. Fëdorov, N. N. Kuznecova, E. N. Morozova, I. A. Cyganova, Moskva.

Fëdorov A. V. 1958 Vvedenie v teoriû perevoda, edizione 2, Moskva (edizione 1, 1953, Moskva).

Firth J. R. 1962 «Tehnika semantiki», Novoe v lingvistike, edizione 2, Moskva.

Firth J. R. 1956 Linguistic analysis and translation, «For Roman Jakobson», The Haage.

Gal’perin I. P. 1950 «Perevod i stilistika», Voprosy teorii i metodiki učebnogo perevoda, Moskva.

Hjelmslev L. 1961 «Možno li sčitat’, čto značeniâ slov obrzuût strukturu?» Novoe v lingvistike, edizione 2, Moskva.

Index Translationum, Unesco, 1-12, Paris.

Ivanov V. V. 1961 «Âzyk v sopostavlenii s drugimi sredstvami peredači i hraneniâ informacii», Doklady na konferencii po obrabotke informacii, mašinnomu perevodu i avtomatičeskomu čteniû teksta, edizione 7, Moskva.

Jakobson R. 1959 «On Linguistic Aspects of Translation», On Translation, Cambridge.

Kulagina O. S., Mel’čuk I. A. 1956: 111-121 «Mašnnyj perevod s francuzskogo âzyka na russkij», Voprosy âzykoznaniâ, , № 5.

Lebesgue H. 1938 Ob izmerenii veličin, a cura di A. N. Kolmogorova, Moskva.

Lebesgue H. 1915 Sur la mesure des grandeurs, éd. A. Kundig, Genève.

Lomonosov M. V. 1955 Polnoe sobranie sočinenij, vol. IX, Moskva – Leningrad.

Lâpunov A. A. 1958 «O nekotoryh obŝih voprosah kibernetiki», Problemy kibernetiki, edizione 1, Moskva.

Lâpunov A. A, Kulagina O. S. 1958 «O rabotah po mašinnomu perevodu Matematičeskogo instituta AN SSSR», Tezisy konferencii po mašinnomu perevodu, Moskva.

Mel’čuk I. A., a cura di O. S. Ahmanova, E. V. Padučeva, R. M. Frumkina 1961 «Mašinnyj perevod i lingvistika», O točnyh metodah issledovaniâ âzyka, Moskva.

Mendeleev D. I. 1906 Osnovy himii, edizione 8, Sankt Peterburg.

Morton, F. Rand. 1960 «The Teaching Machine and the Teaching of Languages», PMLA, September.

Mounin G. 1955Les Belles Infidèles, Paris.

MT: Mechanical Translation 1954 Cambridge (USA).

Nägelsbach K. F. von 1888 Lateinische Stilistik für Deutsche, Nürnberg.

Oettinger A. G. 1959 «Automatic (transference, translation, remittance, shunting)», On Translation, Cambridge.

Olschki L. 1933 Istoriâ naučnoj literatury na novyh âzykah, Moskva.

Olschki L. 1919-1927 Geschichte der neusprachlichen wissenschaftlichen Literatur, 3 vols., Leipzig.

Brower Reuben A. (a cura di) 1959 On Translation, Cambridge, Mass: Harvard University Press.

O sztuce tlumaczenia 1955 Wrócław.

Otto, Ernst 1925 Methodik und Didaktik des neusprachlichen Unterrichts, Bielfeld-Leipzig.

Panov D. Û. 1958 Avtomatičeskij perevod, Moskva.

Peškovskij A. M.: Ob”ektivnaâ i normativnaâ točki zreniâ na âzyk. Riportato nel libro di V. A. Zvegincev.

Rahmanov I. V. 1947 Očerk po istorii prepodovaniâ novyh zapadnoevropejskih âzykov, Moskva.

Reformatskij A. A. 1952 «Lingvističeskie voprosy perevoda», Inostrannye ǎzyki v škole, № 6.

Recker Ǎ. I. 1950 «O zakonomernyh sootvetstviǎh pri perevode na rodnoj ǎzyk», Teoriǎ i metodika učebnogo perevoda, Moskva.

Riesel E. 1956 «O t. n. arhitektoničeskoj funkcii âzykovyh stilističekih sredstv», Učenye zapiski MGPIIÂ, vol. X, Moskva.

Rozencvejg V. Û., Uman L. M. 1962 «K probleme grammatičeskoj interferencii», Problemy strukturnoj lingvistiki, Moskva.

Ŝerba L. V. 1947 «Prepodavanie inostrannyh ǎzykov v srednej škole», Obŝie voprosy metodiki, pubblicato da Akademiâ Pedagogičeskih nauk RSFSR, Moskva.

Ŝerba L. V. 1931 O troǎkom aspekte ǎzykovyh ǎvlenij i ob èksperimente v ǎzykoznanii, Izvestiǎ AN URRS, № 1.

Tarskij A. 1948 Vvedenie v logiku i metodologiû deduktivnyh nauk, traduzione dall’inglese, Moskva.

Tarski A. 1941 Introduction to Logic and to the Methodology of Deductive Sciences, Dover.

Tezisy dokladov konferencii po mašinnomu perevodu (15-21 maâ 1958) 1958, 1-j Moskovskij gosudarstvennyj pedagogičeskij institut inostrannyh âzykov, Moskva.

Thieme K. «Die geschichtlichen Haupttypen des Dolmetschens», BABEL, vol. I, N° 2.

Yngve V. H. 1956 «Gap analysis and syntax», IRE Transactions on information theory, vol. JT-2, N° 3.

Yngve V. H. 1956 (b) «The out look for mechanical translation», BABEL, vol. II, N°3, october.

Zaliznâk A. A. 1960 «Opyt obučeniâ anglo-russkomu perevodu s pomoŝ’û algoritma», Pitannâ Prikladnoi lingvistiki, Tezi dopovidej mižvuzivskoj naukovoj konferencii, Černivci.

Žirkov L. I. 1956 «Granicy primenimosti mašinnogo perevoda», Voprosy âzykoznaniâ, № 5.

Zvegincev V. A. 1960 Istoriâ âzykoznaniâ XIX i XX vekov v očerkah i izvlečeniâh, Moskva, II

Riferimenti bibliografici

Lascia un commento Annulla risposta