Alimentare un rapporto affettivo con ciò che si fa produce effetti imprevedibili […] Perché un traduttore asettico e spassionato funziona come un computer, cioè, almeno per ora, funziona male.

Laura Salmon

 

 

English Abstract

 

 

For my final dissertation I translated the Russian version of Lolita by Vladimir Nabokov, a book firstly written in English and then translated into Russian by the author himself. I also analysed the narratological aspects of this novel such as the narrator, the focalization and the time of narration. In the third and last part of this thesis I analysed and commented my translation identifying the model reader, the dominant of the prototext and the translation loss. I also tried to explain the choices I made during the translation with the aim of preserving the peculiarities of the prototext as much as possible.

 

 

SOMMARIO

 

English Abstract 4

Traduzione: Lolita 6

Analisi Narratologica 48

1. Nabokov: cenni biografici 48

2. Lolita 49

3. La questione del narratore 51

4. Focalizzazione 52

5. Tempo della narrazione 54

Analisi traduttologica 56

1. Introduzione 56

2. Stile e registro del prototesto 57

3. Lettore modello e dominante 58

4. Strategie traduttive 60

5. Residuo traduttivo 61

Riferimenti bibliografici 63

 

Traduzione: Lolita

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков

. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.Lolita, luce della mia vita, fuoco dei miei lombi. Peccato mio, anima mia. Lo-li-ta: la punta della lingua compie un viaggio di tre passetti sul palato per toccare, al terzo, i denti. Lo. Li. Ta.

Era Lo, solo Lo, al mattino, un metro e cinquanta centimetri d’altezza (meno sei pollici con un calzino solo). Era Lola in pantaloni lunghi. Era Dolli a scuola. Era Dolores sulla linea tratteggiata dei moduli. Ma tra le mie braccia era sempre: Lolita.

 

А предшественницы-то у нее были? Как же – были… Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По).

Когда же это было, а?

Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы – худо осведомленные, простодушные, благородно крылатые серафимы… Полюбуйтесь-ка на этот клубок терний.

Ma di predecessore ne ha avute? Certo che ne ha avute… Dirò di più: non ci sarebbe stata nessuna Lolita se io, in un’estate lontana, non mi fossi innamorato di una bambina iniziale. In un principato sul mare (quasi come in Poe).

Ma quand’è che è stato, eh?

Approssimativamente, tanti anni prima della nascita di Lolita quanti ne avevo io quell’estate. Potete sempre fare affidamento su un assassino per l’inventività della prosa.

Egregi giurati di sesso femminile e maschile! Il reperto numero primo rappresenta quello che tanto invidiavano i serafini di Edgar – i malinformati, sempliciotti, nobilmente alati serafini… Ammirate un po’ questo groviglio di spine.

2

Я родился в 1910-ом году, в Париже. Мой отец отличался мягкостью сердца, легкостью нрава – и целым винегретом из генов: был швейцарский гражданин, полуфранцуз-полуавстриец, с Дунайской прожилкой. Я сейчас раздам несколько прелестных, глянцевито-голубых открыток.

 

2

Sono nato nel 1910, a Parigi. Mio padre si distingueva per morbidezza di cuore, leggerezza d’indole – e tutt’un’insalata di geni: era cittadino svizzero, mezzo francese-mezzo austriaco, con una vena di Danubio. Adesso distribuirò alcune cartoline meravigliose, celeste lucido.

Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Его отец и оба деда торговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). В тридцать лет он женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двух Дорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии и Эоловым арфам (распределяйте сами).Era proprietario di un lussuoso albergo sulla Riviera francese. Suo padre e tutti e due i suoi nonni erano commercianti di vino, di brillanti e di seta (metteteli in ordine voi). A trent’anni si è sposato con un’inglese figlia dell’alpinista Jerome Dunn, e nipote di due pastori del Dorset, esperti di materie astruse: paleopedologia e le arpe eolie (metteteli in ordine voi).Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшем прошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за которыми – если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) – садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках – глухая теплынь, золотистые мошки.

 

Le circostanze e la causa della morte della mia fotogenicissima madre sono state piuttosto originali (un picnic, un fulmine); allora avevo tre anni e, fatta eccezione per un tiepido vicolo cieco nel passato buissimo, di lei non mi è rimasto niente negli avvallamenti e nelle cavità della memoria, dietro i quali – se avete ancora la forza di sopportare il mio stile (scrivo sotto sorveglianza) – tramonta il sole della mia infanzia: conoscerete tutti, forse, questi resti aromatici del giorno che stanno sospesi con i moscerini sopra una qualche siepe in fiore e nei quali t’imbatti d’un tratto durante una passeggiata, li attraversi, ai piedi di una collina, nel crepuscolo estivo – un tepore sordo, moscerini dorati.Старшая сестра матери, Сибилла, бывшая замужем за двоюродным братом моего отца – вскоре, впрочем, бросившим ее, – жила у нас в доме в качестве не то бесплатной гувернантки, не то экономки. Впоследствии я слышал, что она была влюблена в моего отца и что однажды, в дождливый денек, он легкомысленно воспользовался ее чувством – да все позабыл, как только погода прояснилась.La sorella maggiore di mia madre, Sibilla, era stata la moglie del cugino di mio padre – che presto, però, l’ha lasciata – viveva a casa nostra in qualità non si sa se d’istitutrice o di governante non retribuita. Poi sono venuto a sapere che era stata innamorata di mio padre e che una volta, in un giorno di pioggia, lui, a cuor leggero, s’è approfittato del suo sentimento – e poi s’è dimenticato tutto non appena il tempo s’è rischiarato.Я был чрезвычайно привязан к ней, несмотря на суровость – роковую суровость – некоторых ее правил. Может быть, ей хотелось сделать из меня более добродетельного вдовца, чем отец.Ero estremamente legato a lei, nonostante la severità – una severità fatale – di alcune sue regole. Forse voleva fare di me un vedovo più virtuoso di mio padre.

У тети Сибиллы были лазоревые, окаймленные розовым глаза и восковой цвет лица. Она писала стихи. Была поэтически суеверна. Говорила, что знает, когда умрет – а именно когда мне исполнится шестнадцать лет – и так оно и случилось.Zia Sibilla aveva gli occhi azzurri, bordati di rosa, e un colore cereo in faccia. Scriveva poesie. Era poeticamente superstiziosa. Diceva di sapere quando sarebbe morta – proprio quando avrei compiuto sedici anni – e proprio così è accaduto.Ее муж, испытанный вояжер от парфюмерной фирмы, проводил большую часть времени в Америке, где в конце концов основал собственное дело и приобрел кое-какое имущество.

Suo marito, esperto commesso viaggiatore di una casa di profumi, trascorreva gran parte del tempo in America, dove ha finito per fondare un’impresa propria e s’è comprato qualche immobile.Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками, чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских далей и улыбающихся лиц. Вокруг меня великолепная гостиница «Мирана Палас» вращалась частной вселенной, выбеленным мелом космосом, посреди другого, голубого, громадного, искрившегося снаружи.Io crescevo felice, n bambino sano in un mondo brillante di libri con le illustrazioni, di sabbia pulita, di aranci, di cani amichevoli, di orizzonti marini e di facce sorridenti. L’eccelso albergo «Mirana Palace» ruotava intorno a me come un universo privato, un cosmo sbiancato a gesso dentro quell’altro, celeste, enorme, che scintillava fuori.От кухонного мужика в переднике до короля в летнем костюме все любили, все баловали меня. Пожилые американки, опираясь на трость, клонились надо мной, как Пизанские башни. Разорившиеся русские княгини не могли заплатить моему отцу, но покупали мне дорогие конфеты.Dal tizio in cucina col grembiule al re in abito estivo, tutti mi volevano bene, tutti mi viziavano. Le americane attempate, appoggiandosi al bastone, s’inclinavano sopra di me come torri di Pisa. Le principesse russe cadute in miseria non potevano restituire i debiti a mio padre, ma mi compravano caramelle costose.Он же, mon cher petit papa, брал меня кататься на лодке и ездить на велосипеде, учил меня плавать, нырять, скользить на водяных лыжах, читал мне Дон-Кихота и «Les Miserables», и я обожал и чтил его, и радовался за него, когда случалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц – ласковых красавиц, которые очень много мною занимались, воркуя надо мной и проливая драгоценные слезы над моим вполне веселым безматеринством.E lui, mon cher petit papa, mi portava in barca e in bicicletta, m’insegnava a nuotare, a fare i tuffi, a fare sci nautico, mi leggeva Don Quijote e Les Miserables, e io lo adoravo e lo ammiravo e mi rallegravo per lui quando mi capitava di origliare i domestici che discutevano delle sue varie amanti – dolci bellezze che si occupavano molto di me, tubandomi sopra e versando lacrime preziose sulla mia gioiosissima orfanità di madre.Я учился в английской школе, находившейся в нескольких километрах от дома; там я играл в «ракетс» и «файвс» (ударяя мяч об стену ракеткой или ладонью), получал отличные отметки и прекрасно уживался как с товарищами, так и с наставниками.Ho studiato in una scuola inglese a pochi kilometri da casa; lì giocavo a rackets e fives (si fa battere la palla contro il muro con la racchetta o con il palmo della mano), prendevo ottimi voti e andavo perfettamente d’accordo sia con i compagni sia con gli educatori.До тринадцати лет (т. е. до встречи с моей маленькой Аннабеллой) было у меня, насколько помнится, только два переживания определенно полового порядка: торжественный благопристойный и исключительно теоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества, происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком, сыном знаменитой тогда кинематографической актрисы, которую он редко видал в мире трех измерений;Fino ai tredici anni (ovvero fino all’incontro con la mia piccola Annabella) ho avuto, per quanto mi ricordo, solo due esperienze di tipo specificatamente sessuale: una chiacchierata solenne, decorosa e puramente teorica riguardo ad alcuni eventi inaspettati dell’adolescenza, sostenuta nel roseto della scuola con un bambino americano, figlio di un’attrice di cinema allora molto famosa che nel mondo tridimensionale lui vedeva di rado;и довольно интересный отклик со стороны моего организма на жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном альбоме Пишона «La Beaute Humaine», который я тишком однажды извлек из-под груды мрамористых томов Лондонского «Graphic» в гостиничной библиотеке.e una reazione piuttosto interessante da parte del mio organismo a delle foto perlacee opache con recessi d’ombra infinitamente dolci nel sontuoso album di Pichon La Beauté Humaine, che una volta ho tirato fuori piano piano da sotto una montagna di tomi marmorizzati di The Graphic di Londra nella biblioteca dell’albergo.Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода, которые по его мнению могли мне быть нужны;Poi mio padre, con la sua tipica bonarietà, mi ha dato le informazioni di questo genere che secondo lui mi potevano servire;это было осенью 1923-го года, перед моим поступлением в гимназию в Лионе (где мне предстояло провести три зимы); но именно летом того года отец мой, увы, отсутствовал – разъезжал по Италии вместе с Mme de R. и ее дочкой – так что мне некому было пожаловаться, не с кем посоветоваться.

era l’autunno del 1923, appena prima della mia iscrizione al ginnasio di Lione (dove avrei passato tre inverni); ma proprio l’estate di quell’anno mio padre, ahimè, non era presente – viaggiava per l’Italia con Mme de R. e sua figlia –  quindi non avevo nessuno con cui sfogarmi, né a cui chiedere consiglio.

3

Аннабелла была, как и автор, смешанного происхождения: в ее случае – английского и голландского.

3

Annabella, proprio come l’autore, aveva origini miste: nel suo caso – inglese e olandese.

В настоящее время я помню ее черты куда менее отчетливо, чем помнил их до того, как встретил Лолиту.Oggi mi ricordo i suoi lineamenti assai meno distintamente di come li ricordavo prima di conoscere Lolita.У зрительной памяти есть два подхода: при одном – удается искусно воссоздать образ в лаборатории мозга, не закрывая глаз (и тогда Аннабелла представляется мне в общих терминах, как-то: «медового оттенка кожа», «тоненькие руки», «подстриженные русые волосы», «длинные ресницы», «большой яркий рот»); при другом же – закрываешь глаза и мгновенно вызываешь на темной внутренней стороне век объективное, оптическое, предельно верное воспроизведение любимых черт: маленький призрак в естественных цветах (и вот так я вижу Лолиту).La memoria visiva ha due approcci: col primo, si riesce a ricostruire un’immagine nel laboratorio del cervello con perizia, senza chiudere gli occhi (e allora Annabella mi appare in termini generici come: «pelle color miele», «braccia sottili», «capelli chiari, corti», «ciglia lunghe», «bocca grande, lucida»); mentre con l’altro chiudi gli occhi e d’un tratto richiami nella parte buia, interna delle palpebre la rappresentazione oggettiva, ottica, veritiera come non mai dei tratti amati: un piccolo fantasma  a tinte naturali (e proprio così vedo Lolita).Позвольте мне поэтому в описании Аннабеллы ограничиться чинным замечанием, что это была обаятельная девочка на несколько месяцев моложе меня. Ее родители, по фамилии Ли (Leigh), старые друзья моей тетки, были столь же, как тетя Сибилла, щепетильны в отношении приличий. Они нанимали виллу неподалеку от «Мираны».Lasciate quindi che nel descrivere Annabella mi limiti a osservare in maniera composta che era una bambina incantevole, più giovane di me di qualche mese. I suoi genitori, di cognome Leigh, erano vecchi amici di mia zia e, come zia Sibilla, estremamente scrupolosi in fatto di decoro. Avevano affittato una villa non lontano dal «Mirana».Этого лысого, бурого господина Ли и толстую, напудренную госпожу Ли (рожденную Ванесса ван Несс) я ненавидел люто. Сначала мы с Аннабеллой разговаривали, так сказать, по окружности.Questo signor Leigh, calvo, abbronzato e la signora Leigh, grassa, incipriata (nata Vanessa Van Ness) li odiavo a morte. All’inizio io e Annabella parlavamo, per così dire, del più e del meno.Она то и дело поднимала горсть мелкого пляжного песочка и давала ему сыпаться сквозь пальцы.Di tanto in tanto lei prendeva una manciata di sabbia fina e la lasciava scorrere tra le dita.Мозги у нас были настроены в тон умным европейским подросткам того времени и той среды, и я сомневаюсь, чтобы можно было сыскать какую-либо индивидуальную талантливость в нашем интересе ко множественности населенных миров, теннисным состязаниям, бесконечности, солипсизму и тому подобным вещам. Нежность и уязвимость молодых зверьков возбуждали в обоих нас то же острое страдание.I nostri cervelli erano in sintonia con gli adolescenti europei intelligenti di quel tempo e di quell’ambiente e dubito che si potesse trovare un talento individuale nel nostro interesse per la pluralità dei mondi abitati, per i tornei tennistici, l’infinito, il solipsismo e cose del genere. La tenerezza e la vulnerabilità delle bestioline risvegliavano in noi la stessa acuta sofferenza.Она мечтала быть сестрой милосердия в какой-нибудь голодающей азиатской стране; я мечтал быть знаменитым шпионом.

 

Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадежно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб.Lei sognava di diventare infermiera in un paese asiatico dove si moriva di fame; io sognavo di diventare una spia famosa.

Di colpo ci ritrovammo innamorati – follemente, goffamente, spudoratamente, dolorosamente; e aggiungerei disperatamente, visto che la nostra smania sfrenata di possesso reciproco si sarebbe potuta placare solo se ognuno di noi due avesse di fatto assorbito e assimilato ogni particella del corpo e dell’anima dell’altro; e invece non riuscivamo neanche a trovare un posto dove accoppiarci come, senza fatica, lo trovano i bambini degli slum.После одного неудавшегося ночного свидания у нее в саду (о чем в следующей главке) единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, – это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было всего больше народу.Dopo un appuntamento notturno non riuscito nel suo giardino (del quale parlerò nel prossimo capitolo) l’unica cosa che ci era permessa fare, sul fronte incontri, era rimanere distesi nel dal campo visivo, se non uditivo, degli adulti in quella parte della spiaggia dove c’era più gente.Там, на мягком песке, в нескольких шагах от старших, мы валялись все утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: ее рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась все ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем ее перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие; иногда случайный вал, сооруженный другими детьми помоложе, служил нам прикрытием для беглого соленого поцелуя; эти несовершенные соприкосновения доводили наши здоровые и неопытные тела до такой степени раздражения, что даже прохлада голубой воды, под которой мы продолжали преследовать свою цель, не могла нас успокоить.

Là, sulla sabbia morbida, a pochi passi dai grandi, stavamo sdraiati tutta la mattina nella furia intorpidita del tormento d’amore e approfittavamo d’ogni benedetto difetto nella tessitura del tempo e dello spazio per sfiorarci: la sua mano, tra la sabbia, strisciava verso di me facendosi sempre più vicina, spostando le sottili dita abbronzate e poi il suo gomito di madreperla partiva per un viaggio lungo, cauto; a volte un bastione occasionale costruito dagli altri bambini più piccoli ci serviva da copertura a un fuggente bacio salato; questi contatti incompiuti conducevano i nostri corpi sani e inesperti fino a un livello tale d’eccitazione che nemmeno il fresco dell’acqua celeste, sotto la quale continuavamo a perseguire il nostro fine, riusciva a calmarci.Среди сокровищ, потерянных мной в годы позднейших скитаний, была снятая моей теткой маленькая фотография, запечатлевшая группу сидящих за столиком тротуарного кафе: Аннабеллу, ее родителей и весьма степенного доктора Купера, хромого старика, который в то лето ухаживал за тетей Сибиллой.Fra i tesori che ho perduto negli anni degli ultimi vagabondaggi, c’era una piccola foto scattata da mia zia che raffigurava un gruppo di persone sedute al tavolino nel café-trottoir: Annabella, i suoi genitori e il serissimo dottor Cooper, un vecchio zoppo che quell’estate faceva la corte a zia Sibilla.Аннабелла вышла не слишком хорошо, так как была схвачена в то мгновение, когда она собралась пригубить свой chocolat glace, и только по худым голым плечам да пробору можно было узнать ее (поскольку помню снимок) среди солнечной мути, в которую постепенно и невозвратно переходила ее красота; я же, сидевший в профиль, несколько поодаль от других, вышел с какой-то драматической рельефностью: угрюмый густобровый мальчик в темной спортивной рубашке и белых хорошо сшитых шортах, положивший ногу на ногу и глядевший в сторону.Annabella non è venuta troppo bene, poiché l’hanno còlta nell’istante in cui stava per assaggiare il suo chocolat glace e la si riconosceva solo dalle braccia magre, nude e dalla riga dei capelli (da quello che ricordo delle fotografie) in mezzo alla foschia solare nella quale la sua bellezza, a poco a poco e irrimediabilmente, si trasformava; e io, di profilo, un po’ distante dagli altri, sono venuto con una sorta di drammatico rilievo: un ragazzo cupo, dalle sopracciglia folte con una camicia sportiva scura e dei pantaloncini con un bel taglio, le gambe accavallate e lo sguardo di lato.

Фотография была снята в последний день нашего рокового лета, всего за несколько минут до нашей второй и последней попытки обмануть судьбу.La fotografia è stata scattata l’ultimo giorno della nostra estate fatale, solo qualche minuto prima del nostro secondo e ultimo tentativo d’ingannare il destino.Под каким-то крайне прозрачным предлогом (другого шанса не предвиделось, и уже ничто не имело значения) мы удалились из кафе на пляж, где нашли наконец уединенное место, и там, в лиловой тени розовых скал, образовавших нечто вроде пещеры, мы наскоро обменялись жадными ласками, единственным свидетелем коих были оброненные кем-то темные очки.Con un pretesto molto trasparente (non si pretendeva un’altra chance e ormai niente aveva più senso) dal caffè ci siamo diretti in spiaggia, dove finalmente abbiamo trovato un posto appartato e lì, all’ombra lilla degli scogli rosei che formavano una specie di grotta, frettolosi ci scambiavamo avide carezze, di cui unico spettatore era un paio di occhiali scuri che qualcuno aveva perso.Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков – морской дед и его братец – вышли из воды с возгласами непристойного ободрения, а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу.Io ero in ginocchio ed ero già pronto а possedere il mio angelo quando, di colpo, due bagnanti con la barba – nonno mare e suo fratello – sono usciti dall’acqua con esclamazioni d’osceno incoraggiamento, e quattro mesi dopo lei è morta di tifo sull’isola di Corfù.

4

Снова и снова перелистываю эти жалкие воспоминания и все допытываюсь у самого себя, не оттуда ли, не из блеска ли того далекого лета пошла трещина через всю мою жизнь.

4

Sfoglio ancora e ancora questi ricordi penosi e continuo a domandarmi tra me e me se la crepa che attraversa tutta la mia vita non si sia generata dal bagliore di quell’estate lontana.

Или, может быть, острое мое увлечение этим ребенком было лишь первым признаком врожденного извращения? Когда стараюсь разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоему обратному воображению, питающему аналитическую способность возможностями безграничными, так что всякий представляющийся мне прошлый путь делится без конца на развилины в одуряюще сложной перспективе памяти.O, forse, la mia infatuazione per questa bambina è stata solo il primo segno di un’innata perversione? Quando provo a dare un senso ai desideri, agli intenti, alle azioni del passato, cedo a una fantasia retrospettiva che nutre la capacità analitica di alternative infinite, così ogni strada passata che mi si presenta davanti si divide in biforcazioni senza fine nell’inebriante, complicata prospettiva della memoria.Я уверен все же, что волшебным и роковым образом Лолита началась с Аннабеллы.

 

Eppure sono convinto che, in modo magico e fatale, Lolita è cominciata da Annabella.Знаю и то, что смерть Аннабеллы закрепила неудовлетворенность того бредового лета и сделалась препятствием для всякой другой любви в течение холодных лет моей юности.So, inoltre, che la morte di Annabella ha rafforzato l’insoddisfazione di quell’estate delirante e ha fatto da ostacolo a qualsiasi altro amore nel corso delle fredde estati della mia giovinezza.Духовное и телесное сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после ее смерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго до нашей встречи у нас бывали одинаковые сны. Мы сличали вехи. Находили черты странного сходства.Spirituale e corporeo si fondevano nel nostro amore con quella perfezione che gli adolescenti di oggi, che si limitano a guardare tutto coi loro sentimenti ingenui e i cervelli fatti con lo stampino, non se la sognano nemmeno. Per molto tempo dopo la sua morte ho sentito i suoi pensieri scorrere tra i miei. Molto tempo prima del nostro incontro facevamo gli stessi sogni. Raffrontavamo le nostre storie. Scoprivamo i tratti di una strana affinità.В июне одного и того же года (1919-го) к ней в дом и ко мне в дом, в двух несмежных странах, впорхнула чья-то канарейка. О, Лолита, если б ты меня любила так!

A giugno di quello stesso anno (1919) in casa sua e in casa mia, in due paesi lontani, è entrato un canarino. O, Lolita, se tu mi avessi amato così!Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашего плачевного первого свидания.Mi sono tenuto per la fine della storia di Annabella la descrizione del nostro primo lacrimevole appuntamento.Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей.Una sera tardi lei è riuscita a ingannare la malevola vigilanza dei genitori.В рощице нервных, тонколистых мимоз, позади виллы, мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены.In un boschetto di mimose dalle foglie sottili, nervose, dietro la villa, abbiamo trovato un posto sui resti di un muretto di pietra.В темноте, сквозь нежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы – которые теперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнил бы с игральными картами (отчасти, может быть, потому, что неприятель играл там в бридж).Nell’oscurità, tra i teneri alberelli, si vedevano gli arabeschi delle finestre illuminate della villa che ora, un po’ riordinate dagli inchiostri colorati della memoria sensibile, paragonerei a delle carte da gioco (forse perché là il nemico stava giocando a bridge).Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха.Lei rabbrividiva e si contraeva mentre le baciavo l’angolino delle labbra socchiuse e il lobo ardente dell’orecchio.Россыпь звезд бледно горела над нами промеж силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнаженной, как была она под своим легким платьицем.Una distesa di stelle ardeva pallido sopra di noi tra i profili delle foglie allungate: quest’abisso sensibile sembrava tanto nudo quanto lo era lei sotto il suo vestitino leggero.На фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние.La sua faccia si delineava sullo sfondo del cielo con una singolare nitidezza,  come se da lei emanasse un proprio, fievole bagliore.Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на ее детском лице.Le sue gambe, le sue meravigliose gambe agili, non erano troppo serrate, e quando la mia mano ha trovato quello che cercava, è apparsa sul suo viso di bambina un’espressione sognante, di sirena – ora di dolore, ora di piacere.Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а ее голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели.Lei, seduta un po’ più in alto di me, nella sua estasi solitaria, s’allungava fino alle mie labbra, anzi, la testa le s’inclinava con un movimento inerme, languido, quasi sofferente, e le sue ginocchia nude cercavano, stringevano il mio polso e di nuovo si placavano.Ее дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с легким придыханием приближался к моему лицу.La sua bocca tremante, distorta dal sapore amaro della pozione misteriosa, con un leggero sussulto s’avvicinava alla mia faccia.Она старалась унять боль любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить все – мое сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти.

Cercava di calmare il tormento d’amore strofinando decisa le sue labbra secche sulle mie, ma all’improvviso si scostava con un movimento brusco e poi di nuovo mi s’avvicinava con aria tetra e mi lasciava mordere le sue labbra dischiuse, mentre io, magnanimo,

pronto a regalarle tutto – il cuore, la gola, le interiora – le davo da tenere nel suo pugno maldestro lo scettro della mia passione.Помню запах какой-то пудры – которую она, кажется, крала у испанской горничной матери – сладковатый, дешевый, мускусный душок; он сливался с ее собственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась до краев; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться.Mi ricordo un profumo di cipria – l’aveva rubato, mi pare, alla cameriera spagnola della madre – una fragranza di muschio dolciastra, da poco; si mescolava col suo naturale profumo di biscotto e la coppa dei miei sensi s’è riempita fino all’orlo; un trambusto inaspettato sotto il cespuglio vicino ha fatto sì che non traboccasse.Мы застыли и с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму, произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой.Ci siamo pietrificati e con un brivido di dolore nelle vene abbiamo teso l’orecchio verso il rumore causato, probabilmente, da una gatta che andava a caccia.Но одновременно, увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли, звавший дочь с дико нарастающими перекатами, и доктор Купер тяжело похромал с веранды в сад.Ma contemporaneamente, ahimè, da casa risuonò la voce della signora Lee che chiamava la figlia a ondate sempre più bestiali e il dottor Cooper zoppicava pesantemente dalla veranda al giardino.Но эта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно – покуда наконец двадцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой.

Ma questo boschetto di mimose, la nebbia di stelle, il brivido, il fuoco, la rugiada di miele e la mia pena da allora sono rimaste dentro di me, e questa bambina con le gambe levigate dal mare e la lingua ardente da allora mi ha perseguitato con persistenza – finché finalmente, ventiquattro anni dopo, non ho scacciato l’ossessione facendola reincarnare in un’altra.

5

Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим от меня бледным вихрем повторных лоскутков, как утренняя метель употребленных бумажек, видных пассажиру американского экспресса в заднее наблюдательное окно последнего вагона, за которым они вьются.

5

I giorni della mia giovinezza, quando mi guardo indietro, sembrano volare via in un vortice pallido di ripetuti brandelli, come la tempesta mattutina di biglietti usati che il passeggero di un espresso americano vede turbinare dal finestrino panoramico dell’ultimo vagone.

В моих гигиенических сношениях с женщинами я был практичен, насмешлив и быстр. В мои университетские годы в Лондоне и Париже я удовлетворялся платными цыпками.Nei miei rapporti igienici con le donne ero pratico, derisorio e veloce. Nei miei anni d’università a Londra e a Parigi mi accontentavo delle pollastrelle a pagamento.Мои занятия науками были прилежны и пристальны, но не очень плодотворны.I miei studi di scienze erano assidui e attenti, ma non molto fruttuosi.Сначала я думал стать психиатром, как многие неудачники; но я был неудачником особенным; меня охватила диковинная усталость (надо пойти к доктору – такое томление); и я перешел на изучение английской литературы, которым пробавляется не один поэт-пустоцвет, превратясь в профессора с трубочкой, в пиджаке из добротной шерсти.All’inizio, come tanti falliti, pensavo di diventare uno psichiatra; ma io ero un fallito particolare; mi ha avvolto una stanchezza terribile (dovevo andare dal dottore – una tale debolezza); e sono passato allo studio della letteratura inglese, grazie alla quale campano molti poeti buoni a nulla che si trasformano in professori con la pipa e la giacca di lana buona.Париж тридцатых годов пришелся мне в пору. Я обсуждал советские фильмы с американскими литераторами. Я сидел с уранистами в кафэ «Des Deux Magots».La Parigi degli anni trenta era perfetta per me. Discutevo di film sovietici con i letterati americani. Sedevo al caffè «Des Deux Magots» con gli uranisti.Я печатал извилистые этюды в малочитаемых журналах. Я сочинял пародии – на Элиота, например:

 

Pubblicavo saggi tortuosi su riviste poco lette. Componevo parodie – di Eliot, ad esempio:Пускай фрейляйн фон Кульп, еще держась

За скобку двери, обернется… Нет,

Не двинусь ни за нею, ни за Фреской.

Ни за той чайкой…

Che Fräulein Von Kulp, tenendosi ancora

alla staffa della porta, si volti… No,

no non lа seguirò, e nemmeno l’Affresco.

Nemmeno quel gabbiano…Одна из моих работ, озаглавленная «Прустовская тема в письме Китса к Бенджамину Бейли», вызвала одобрительные ухмылки у шести-семи ученых, прочитавших ее.Uno dei miei lavori, dal titolo Il tema proustiano in una lettera di Keats a Benjamin Bailey ha suscitato dei sorrisetti di approvazione ai sei-sette studiosi che l’hanno letto.Я пустился писать «Краткую историю английской поэзии» для издателя с большим именем, а затем начал составлять тот учебник французской литературы (со сравнительными примерами из литературы английской) для американских и британских читателей, которому предстояло занимать меня в течение сороковых годов и последний томик которого был почти готов к напечатанию в день моего ареста.

Mi sono lanciato a scrivere Breve storia della poesia inglese per un editore di grande fama, e poi ho cominciato a fare quel manuale di letteratura francese (con esempi comparati di letteratura inglese) per lettori americani e britannici che mi ha tenuto occupato per tutti gli anni Quaranta e il cui ultimo tomo era quasi pronto per la stampa il giorno del mio arresto.Я нашел службу: преподавал английский язык группе взрослых парижан шестнадцатого округа. Затем в продолжение двух зим был учителем мужской гимназии.Avevo trovato un lavoro: insegnavo inglese a un gruppo di anziani parigini del sedicesimo arrondissement. Poi nei due inverni successivi sono stato professore in un ginnasio maschile.Иногда я пользовался знакомствами в среде психиатров и работников по общественному призрению, чтобы с ними посещать разные учреждения, как, например, сиротские приюты и школы для малолетних преступниц, где на бледных, со слипшимися ресницами отроковиц я мог взирать с той полной безнаказанностью, которая нам даруется в сновидениях.

A volte approfittavo delle mie conoscenze tra gli psichiatri e gli assistenti sociali per visitare con loro vari istituti come, ad esempio, orfanotrofi e riformatori per minorenni dove potevo fissare le ragazzine pallide dalle ciglia appiccicate con quella totale impunità che ci è concessa nei sogni.А теперь хочу изложить следующую мысль.Ora, invece, voglio esporre il seguente pensiero.В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т. е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки.

Tra i nove e i quattordici anni d’età s’incontrano delle bambine che ad alcuni pellegrini incantati, due o più volte più vecchi di loro, rivelano la loro reale essenza – non un’essenza umana, ma ninfesca (ovvero, demoniaca); e propongo di chiamare queste piccole elette così: ninfette.Читатель заметит, что пространственные понятия я заменяю понятиями времени. Более того: мне бы хотелось, чтобы он увидел эти пределы, 9–14, как зримые очертания (зеркалистые отмели, алеющие скалы) очарованного острова, на котором водятся эти мои нимфетки и который окружен широким туманным океаном.Il lettore noterà che sostituisco i concetti spaziali con concetti di tempo. Ma c’è di più: vorrei che vedesse questi confini, nove-quattordici, come contorni visibili (acque basse specchiate, scogli rosati) di un’isola incantata sulla quale si trovano queste mie ninfette e che è circondata da un immenso oceano nebbioso.Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки – нимфетки? Разумеется, нет.

Domanda: in questi limiti d’età, tutte le bambine sono ninfette? Certo che no.Иначе мы, посвященные, мы, одинокие мореходы, мы, нимфолепты, давно бы сошли с ума.Altrimenti noi iniziati, noi navigatori solitari, noi ninfoletti, saremmo impazziti da tempo.Но и красота тоже не служит критерием, между тем как вульгарность (или то хотя бы, что зовется вульгарностью в той или другой среде) не исключает непременно присутствия тех  таинственных черт – той сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести, – которые отличают нимфетку от сверстниц, несравненно более зависящих от пространственного мира единовременных явлений, чем от невесомого острова завороженного времени, где Лолита играет с ей подобными.Ma nemmeno la bellezza funge da criterio, mentre la volgarità (o almeno quello che viene chiamato «volgarità» in questo o quell’ambiente) di sicuro non esclude la presenza di quei tratti misteriosi – quella grazia singolare, fiabesca, quella meraviglia impercettibile, mutevole, animocida, suadente – che distinguono una ninfetta dalle sue coetanee incomparabilmente più dipendenti dal mondo spaziale dei fenomeni straordinari piuttosto che all’isola imponderabile del tempo incantato dove Lolita gioca con le sue simili.Внутри тех же возрастных границ число настоящих нимфеток гораздо меньше числа некрасивых или просто «миленьких», или даже «смазливых», но вполне заурядных, пухленьких, мешковатых, холоднокожих, человечьих по природе своей девочек, с круглыми животиками, с косичками, таких, которые могут или не могут потом превратиться в красивых, как говорится, женщин (посмотрите-ка на иную гадкую пышечку в черных чулках и белой шляпке, перевоплощающуюся в дивную звезду экрана).Entro questi stessi confini d’età, il numero delle vere ninfette è di gran lunga inferiore al numero delle bambine brutte, o solo “carine”, o anche “bellocce” ma  decisamente mediocri, grassottelle, impacciate, con la pelle fredda, di natura umana, con i pancini rotondi, le treccine, quelle che poi possono o non possono trasformarsi, come si suol dire, in belle donne (guardate un po’ un’altra ripugnante cicciona con le calze nere e il cappello bianco che si trasforma in una meravigliosa stella dello schermo).Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом снимке школьниц или гэрл-скаутов, он не всегда ткнет в нимфетку.A chiedere a un uomo normale d’indicare la più carina tra le scolare o tra le girl-scout in una foto di gruppo, non sempre sceglierà una ninfetta.Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти.

Bisogna essere artisti o pazzi, oggetto d’offese infinite, con una bolla di veleno ardente alla radice della pelle e una fiamma iperlibidinosa sempre accesa nella sensibile spina dorsale (oh, come siamo costretti a rannicchiarci e nasconderci!) per riconoscere subito, attraverso indizi inspiegabili – il profilo leggermente felino degli zigomi, la sottigliezza degli arti lisci come seta e altri segni ancora che la disperazione, la vergogna, le lacrime di tenerezza mi vietano di elencare – il piccolo demone micidiale in una follia di bambini ordinari: lei, la ninfetta, sta in piedi in mezzo a loro, lei stessa ignara e senza il minimo fiuto del suo potere favoloso.И еще: ввиду примата времени в этом колдовском деле, научный работник должен быть готов принять во внимание, что необходима разница в несколько лет (я бы сказал, не менее десяти, но обычно в тридцать или сорок – и до девяноста в немногих известных случаях) между девочкой и мужчиной для того, чтобы тот мог подпасть под чары нимфетки.E ancora: visto il primato del tempo in questa faccenda stregonesca, il ricercatore deve essere pronto a prendere in considerazione che è necessaria una differenza di alcuni anni (direi non meno di dieci, ma generalmente trenta o quaranta – e fino a novanta in rari casi conosciuti) tra una bambina e un uomo, per far sì che quello possa cadere sotto l’incantesimo della ninfetta.Тут вопрос приспособления хрусталика, вопрос некоторого расстояния, которое внутренний глаз с приятным волнением превозмогает, и вопрос некоторого контраста, который разум постигает с судорогой порочной услады.Qui è questione di adattamento del cristallino, questione di una certa distanza che l’occhio interno supera con piacevole agitazione, e questione di un certo contrasto che l’intelletto percepisce con un vizioso spasmo di delizia.«Когда я был ребенком и она ребенком была» (всё Эдгаровый перегар), моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам был фавненком на том же очарованном острове времени; но нынче, в сентябре 1952-го года, по истечении двадцати девяти лет, мне думается, что я могу разглядеть в ней исходное роковое наваждение.«Quand’ero piccolo e lei era piccola» (tutto alito d’avvinazzato di Edgar), la mia Annabella non era una ninfetta per me; io ero pari a lei; in retrospettiva, ero anch’io un faunetto sulla stessa isola incantata del tempo; ma ora, a settembre del 1952, ventinove anni dopo, credo di riuscire a distinguere in lei la fatale ossessione originaria.Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей.Ci amavamo di un amore prematuro, che si differenziava per quella frenesia che così spesso distrugge la vita degli adulti.Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней.

Io ero un ragazzo forte e sono sopravvissuto; ma il veleno è rimasto nella ferita ed ecco che io mi sono fatto uomo in seno alla nostra civiltà, che permette a un uomo d’invaghirsi di una ragazza di sedici anni ma non di una bambina di dodici.Итак, немудрено, что моя взрослая жизнь в Европе была чудовищно двойственна. Вовне я имел так называемые нормальные сношения с земнородными женщинами, у которых груди тыквами или грушами, внутри же я был сжигаем в адской печи сосредоточенной похоти, возбуждаемой во мне каждой встречной нимфеткой, к которой я, будучи законоуважающим трусом, не смел подступиться.E così non c’è da meravigliarsi se la mia vita di adulto in Europa era mostruosamente sdoppiata. Fuori avevo le cosiddette relazioni normali con donne terrestri, con seni a zucca o a pera, ma dentro bruciavo in una fornace infernale di libidine intensa eccitata da ogni ninfetta che incontravo alla quale io, essendo un codardo rispettoso della legge, non osavo avvicinarmi.Громоздкие человечьи самки, которыми мне дозволялось пользоваться, служили лишь паллиативом.Le ingombranti femmine umane di cui ero autorizzato a servirmi facevano solo da palliativo.Я готов поверить, что ощущения, мною извлекаемые из естественного соития, равнялись более или менее тем, которые испытывают нормальные большие мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в том рутинном ритме, который сотрясает мир; но беда в том, что этим господам не довелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно более пронзительного блаженства.Sono disposto a credere che le sensazioni ottenute da un naturale coito equivalevano, più o meno, a quelle che provano gli uomini adulti normali quando hanno a che fare con donne adulte  normali in quella routine che scuote il mondo; ma il guaio è che questi signori non hanno avuto modo, come ho avuto modo io, di sperimentare il barlume d’una beatitudine di gran lunga più penetrante.Тусклейший из моих к поллюции ведущих снов был в тысячу раз красочнее прелюбодеяний, которые мужественнейший гений или талантливейший импотент могли бы вообразить.Il più scialbo tra i sogni che mi portavano alla polluzione era mille volte più pittoresco degli adulteri che un genio coraggiosissimo o un impotente pieno di talento possano immaginare.Мой мир был расщеплен. Я чуял присутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим; оба были женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь особую призму чувств, «они были столь же различны между собой, как мечта и мачта».Il mio mondo era spaccato in due. Fiutavo la presenza non di uno, ma di due sessi, dei quali né l’uno né l’altro era mio; per un anatomista erano entrambi femminili; ma per me, che guardavo attraverso uno speciale prisma dei sensi, «erano diversi tra loro, come sogno e segno».Все это я теперь рационализирую, но в двадцать – двадцать пять лет я не так ясно разбирался в своих страданиях.  Тело отлично знало, чего оно жаждет, но мой рассудок отклонял каждую его мольбу.Ora tutto questo lo razionalizzo, ma a venti-venticinque anni non vedevo così chiaro nelle mie sofferenze. Il corpo sapeva benissimo cosa bramava, ma la mia ragione respingeva ogni sua preghiera. Мной овладевали то страх и стыд, то безрассудный оптимизм.S’impossessavano di me a volte paura e vergogna, a volte un ottimismo irrazionale.Меня душили общественные запреты. Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от либидобелиберды.Le proibizioni della società mi soffocavano. Gli psicoanalisti mi blandivano con la pseudoliberazione dalla libidoassurdità.То, что единственными объектами любовного трепета были для меня сестры Аннабеллы, ее наперсницы и кордебалет, мне казалось подчас предзнаменованием умопомешательства.Il fatto che gli unici oggetti della mia trepidazione amorosa fossero le sorelle di Annabella, le sue migliori amiche e il corpo di ballo, a volte mi sembrava una premonizione di demenza.Иногда же я говорил себе, что все зависит от точки зрения и что, в сущности, ничего нет дурного в том, что меня до одури волнуют малолетние девочки.A volte mi dicevo che dipendeva tutto dai punti di vista e che, in sostanza, non c’è niente di strano nel rincretinire dietro le bambine piccole.Позволю себе напомнить читателю, что в Англии, с тех пор как был принят закон (в 1933-ем году) о Детях и Молодых Особах, термин «гэрл-чайльд» (т. е. девочка) определяется, как «лицо женского пола, имеющее от роду свыше восьми и меньше четырнадцати лет» (после чего, от четырнадцати до семнадцати, статут определяет это лицо как «молодую особу»).Mi concederò di rammentare al lettore che in Inghilterra, da quando è stata approvata la legge (nel 1933) sui bambini e i giovani, il termine «girl-child» (ossia bambina) definisce una «persona di sesso femminile avente più di otto e meno di quattordici anni» (dopodiché, dai quattordici ai diciassette, lo statuto definisce questa persona «giovane»).С другой стороны, в Америке, а именно в Массачусетсе, термин «уэйуард чайльд» (непутевое дитя) относится технически к девочке между семью и семнадцатью годами, которая «общается с порочными и безнравственными лицами».In America, d’altro canto, precisamente in Massachusetts, il termine «wayward child» (bambina scapestrata) tecnicamente si riferisce a una bambina tra i sette e i diciassette anni che «ha a che fare con persone viziose e immorali».Хью Броутон, полемический писатель времен Джемса Первого, доказал, что Рахаб была блудницей в десять лет.Hugh Broughton, uno scrittore polemico dei tempi di James I, ha dimostrato che Rahab a dieci anni faceva la peripatetica.Все это крайне интересно, и я допускаю, что вы уже видите, как у меня пенится рот перед припадком – но нет, ничего не пенится, я просто пускаю выщелком  разноцветные блошки счастливых мыслей в соответствующую чашечку. Вот еще картинки.Tutto questo è molto interessante e capisco che voi mi vedete già con la bava in preda a una crisi – ma no, niente bava, mi limito a far saltare le pulci variopinte dei pensieri felici nel loro piattino. Ecco altre immagini.Вот Виргилий, который (цитирую старого английского поэта) «нимфетку в тоне пел одном», хотя по всей вероятности предпочитал перитон мальчика.Ecco Virgilio che (cito un vecchio poeta inglese) «cantava la ninfetta in un sol ton», anche se con ogni probabilità preferiva il perineo di un bambino.Вот две из еще несозревших дочек короля Ахнатена и его королевы Нефертити, у которых было шесть таких – нильских, бритоголовых, голеньких (ничего, кроме множества рядов бус), с мягкими коричневыми щенячьими брюшками, с длинными эбеновыми глазами, спокойно расположившиеся на подушках и совершенно целые после трех тысяч лет.Ecco due delle non ancora puberi figlie del re Akhenaton e della regina Nefertiti, che ne avevano sei – nilotiche, teste rasate, nude (nulla tranne tante file di perline), con soffici pancini marroni, da cuccioli, con lunghi occhi d’ebano, adagiate tranquille su cuscini e perfettamente intatte dopo tremila anni.Вот ряд десятилетних невест, которых принуждают сесть на фасциний – кол из слоновой кости в храмах классического образования. Брак и сожительство с детьми встречаются еще довольно часто в некоторых областях Индии.Ecco una serie di spose decenni costrette a sedere sul fascinum – una pertica d’avorio nei templi della cultura classica.  In alcune regioni dell’India, il matrimonio e il concubinato con le bambine sono ancora piuttosto frequenti.Так, восьмидесятилетние старики-лепчанцы сочетаются с восьмилетними девочками, и кому какое дело.E i vecchi lepcha ottantenni si uniscono in matrimonio con bambine di otto anni, e a nessuno importa niente.В конце концов Данте безумно влюбился в свою Беатриче, когда  минуло только девять лет ей, такой искрящейся, крашеной, прелестной, в пунцовом платье с дорогими каменьями, а было это в 1274-ом году, во Флоренции, на частном пиру, в веселом мае месяце.Alla fine Dante s’è innamorato alla follia della sua Beatrice che lei aveva solo nove anni, così radiosa, imbellettata, adorabile, col suo vestito cremisi, le pietre preziose, ed era il 1274, a Firenze, a un banchetto privato nell’allegro mese di maggio.Когда же Петрарка безумно влюбился в свою Лаурину, она была белокурой нимфеткой двенадцати лет, бежавшей на ветру, сквозь пыль и цветень, сама как летящий цветок, среди прекрасной равнины, видимой с Воклюзских холмов.

E quando Petrarca s’è innamorato alla follia della sua Laurina, lei era una ninfetta bionda di dodici anni che correva nel vento, tra la polvere e il polline, come un fiore svolazzante, nella meravigliosa pianura che si vede dalle colline di Valchiusa.Но давайте будем чопорными и культурными. Гумберт Гумберт усердно старался быть хорошим. Ей-Богу, старался.Ma su, facciamo i cerimoniosi e gli educati. Humbert Humbert ha provato in ogni modo a fare il bravo. Ci ha provato, viva Iddio.Он относился крайне бережно к обыкновенным детям, к их чистоте, открытой обидам, и ни при каких обстоятельствах не посягнул бы на невинность ребенка, если была хотя бы отдаленнейшая возможность скандала.Era molto cauto nei confronti delle bambine ordinarie, della loro purezza aperta alle offese e in nessunissimo caso avrebbe mai attentato all’innocenza di una fanciullina, se ci fosse stata anche solo la più remota possibilità di uno scandalo.Но как билось у бедняги сердце, когда среди невинной детской толпы он замечал ребенка-демона, «enfant charmante et fourbe» – глаза с поволокой, яркие губы, десять лет каторги, коли покажешь ей, что глядишь на нее.Ma come gli batteva il cuore, al poveretto, quando in mezzo a una schiera d’innocenti notava una fanciullina-demone, un’«enfant charmante et fourbe» – gli occhi languidi, le labbra lucide, dieci anni di galera se solo le fai vedere che la stai guardando.Так шла жизнь. Гумберт был вполне способен иметь сношения с Евой, но Лилит была той, о ком он мечтал.

Così andava la vita. Humbert era perfettamente in grado di avere rapporti con Eva, ma era Lilith quella che sognava.Почкообразная стадия в развитии грудей рано (в 7/10 лет) наступает в череде соматических изменений, сопровождающих приближение половой зрелости.Lo stadio reniforme dello sviluppo del seno (a 10,7 anni) avviene insieme a una serie di cambiamenti somatici concomitanti all’avvicinarsi della maturità sessuale.А следующий известный нам признак – это первое появление (в 11 2/10 лет) пигментированных волосков. Моя чашечка полным-полна блошек.E il segnale successivo che conosciamo è la prima comparsa (a 11,2 anni) dei peli pigmentati. Il mio piattino è stracolmo di pulci.Кораблекрушение. Коралловый остров. Я один с озябшей дочкой утонувшего пассажира.Un naufragio. Un atollo. Sono da solo con la figlia infreddolita d’un passeggero annegato.Душенька, ведь это только игра! Какие чудесные приключения я, бывало, воображал, сидя на твердой скамье в городском парке и притворяясь погруженным в млеющую книгу.Amore, guarda che è solo un gioco! Che avventure meravigliose che m’è capitato d’immaginare seduto sulla panchina dura dei giardini pubblici e fingendomi immerso in un libro illanguidente.Вокруг мирного эрудита свободно резвились нимфетки, как если бы он был приглядевшейся парковой статуей или частью светотени под старым деревом.Le ninfette correvano e saltavano libere intorno al placido erudito, come se fosse una statua ben ambientatasi nel parco o facesse parte del chiaroscuro sotto il vecchio albero.Как-то раз совершенная красотка в шотландской юбочке с грохотом поставила тяжеловооруженную ногу подле меня на скамейку, дабы окунуть в меня свои голые руки и затянуть ремень роликового конька – и я растворился в солнечных пятнах, заменяя книжкой фиговый лист, между тем как ее русые локоны падали ей на поцарапанное колено, и древесная тень, которую я с нею делил, пульсировала и таяла на ее икре, сиявшей так близко от моей хамелеоновой щеки.Una volta, una bellezza perfetta in gonnellina scozzese ha appoggiato con vicino a me sulla panchina, il piede pesantemente bardato, per poi affondare dentro di me le sue braccia nude e stringere la cinghia del pattino a rotelle – io mi sono sciolto nelle chiazze del sole, facendo del libro una foglia di fico, mentre i riccioli castano chiaro le cadevano sul ginocchio sbucciato e l’ombra degli alberi che dividevo con lei pulsava e si dissolveva sul suo polpaccio che brillava così vicino alla mia guancia di camaleonte.Другой раз рыжеволосая школьница повисла надо мною в вагоне метро, и оранжевый пушок у нее под мышкой был откровением, оставшимся на много недель у меня в крови.Un’altra volta, una scolara dai capelli rossi s’è attaccata sopra di me sul metro e la peluria arancione sotto l’ascella è stata una rivelazione che m’è rimasta nel sangue per molte settimane. Я бы мог пересказать немало такого рода односторонних миниатюрных романов. Окончание некоторых из них бывало приправлено адовым снадобием.Potrei riferire molte storie d’amore a senso unico in miniatura di questo genere.  In alcuni casi il finale capitava fosse condito con una pozione infernale . Бывало, например, я замечал с балкона ночью, в освещенном окне через улицу, нимфетку, раздевающуюся перед услужливым зеркалом.Capitava, ad esempio, che di notte notassi dal balcone, in una finestra illuminata dall’altra parte della strada, una ninfetta che si spogliava davanti a uno specchio servizievole.В этой обособленности, в этом отдалении видение приобретало невероятно пряную прелесть, которая заставляла меня, балконного зрителя, нестись во весь опор к своему одинокому утолению.In questo isolamento, in questa lontananza, la visione acquisiva un incanto particolarmente intensa che costringeva me, spettatore del balcone, a correre a tutta velocità verso il mio solitario appagamento.Но с бесовской внезапностью нежный узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в озаренный лампой отвратительно голый локоть мужчины в исподнем белье, читающего газету у отворенного окна в жаркой, влажной, безнадежной летней ночи.

Ma con una repentinità diabolica, il motivo delicato della nudità, che da me si era già preso il dono della venerazione, si trasformava nell’orribile braccio nudo, illuminato da una lampadina, d’un uomo in biancheria intima che leggeva il giornale alla finestra aperta in una calda, umida, disperata notte d’estate.Скакание через веревочку. Скакание на одной ноге по размеченной мелом панели. Незабвенная старуха в черном, которая сидела рядом со мной на парковой скамье, на пыточной скамье моего блаженства (нимфетка подо мной старалась нащупать укатившийся стеклянный шарик), и которая спросила меня – наглая ведьма – не болит ли у меня живот.

Salto della corda. Salto su una gamba sola sopra un riquadro disegnato col gesso. Un’indimenticabile vecchia in nero seduta vicino a me su una panchina del parco, la tormentosa panchina della mia beatitudine (la ninfetta sotto di me cercava a tastoni una biglia che era rotolata via) e che mi ha chiesto – l’insolente megera – se mi facesse male la pancia.Ах, оставьте меня в моем зацветающем парке, в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг меня вечно, никогда не взрослея.

Oh, lasciatemi nel mio parco fiorente, nel mio giardino coperto di muschio. Che giochino intorno a me in eterno, senza crescere mai.

6

Кстати: я часто спрашивал себя, что случалось с ними потом, с этими нимфетками.

6

A proposito: spesso mi sono domandato cosa gli succedesse, poi, a queste ninfette.

В нашем чугунно-решетчатом мире причин и следствий, не могло ли содрогание, мною выкраденное у них, отразиться на их будущем? Nel nostro mondo di griglie di ghisa di cause ed effetti, è possibile che il brivido che io gli ho rubato condizioni il loro futuro?Вот, была моей – и никогда не узнает. Хорошо. Но не скажется ли это впоследствии, не напортил ли я ей как-нибудь в ее дальнейшей судьбе тем, что вовлек ее образ в свое тайное сладострастие? Ecco, è stata mia e non lo saprà mai. Bene. Ma in seguito non si ripercuoterà, non ho in qualche modo rovinato il suo destino successivo, visto che ho trascinato la sua immagine nella mia voluttà segreta?О, это было и будет предметом великих и ужасных сомнений!

 

 Oh, questo era e sarà oggetto di dubbi enormi e terribili!Я выяснил, однако, во что они превращаются, эти обаятельные, сумасводящие нимфетки, когда подрастают.Ho capito, tuttavia, in cosa si trasformano quando crescono queste ninfette incantevoli, che fanno impazzire.Помнится, брел я как-то под вечер по оживленной улице, весною, в центре Парижа.Mi ricordo che verso sera vagavo per una via animata, in primavera, nel centro di Parigi.Тоненькая девушка небольшого роста прошла мимо меня скорым тропотком на высоких каблучках; мы одновременно оглянулись; она остановилась, и я подошел к ней.Una ragazza esile, di bassa statura camminava vicino a me a passo svelto sui tacchi alti; ci siamo guardati nello stesso momento; si fermò, e io mi sono avvicinato a lei.Голова ее едва доходила до моей нагрудной шерсти; личико было круглое, с ямочками, какое часто встречается у молодых француженок.La sua testa mi arrivava a stento ai peli del petto; aveva un faccino rotondo, con le fossette, di quelle che spesso si vedono alle giovani francesi.Мне понравились ее длинные ресницы и жемчужно-серый tailleur, облегавший ее юное тело, которое еще хранило (вот это-то и было нимфическим эхом, холодком наслаждения, взмывом в чреслах) что-то детское, примешивавшееся к профессиональному fretillement ее маленького ловкого зада.Mi sono piaciute le sue ciglia lunghe e il suo tailleur grigio-perla che le cadeva bene sul corpo giovane che ancora custodiva (ecco l’eco ninfico, il brivido di gioia, il sussulto nei lombi) qualcosa di bambina che si mescolava al fretillement professionale del suo piccolo, agile sedere.Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответила с музыкальной серебряной точностью (птица – сущая птица!): «Cent».Mi sono informato sul suo prezzo e lei ha risposto in fretta, con musicale precisione argentina (un uccello – un autentico uccello!): «Cent».Я попробовал поторговаться, но она оценила дикое глухое желание у меня в глазах, устремленных с такой высоты на ее круглый лобик и зачаточную шляпу (букетик да бант): «Tant pis», – произнесла она, перемигнув, и сделала вид, что уходит.Ho provato a contrattare, ma lei ha valutato il desiderio selvaggio, sordo nei miei occhi concentrati sull’altezza della fronte rotonda e sul cappello rudimentale (un mazzolino di fiori, un fiocco): «Tant pis» ha pronunciato lei, sbattendo le palpebre, e ha fatto per andarsene.Я подумал: ведь всего три года тому назад я мог видеть, как она возвращается домой из школы! Эта картина решила дело.Ho pesato: solo tre anni fa avrei potuto vederla tornare a casa da scuola! Quest’immagine ha deciso l’affare.Она повела меня вверх по обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка, уведомляющим господина, не желающего встретить другого господина, что путь свободен или несвободен – унылый путь к гнусной комнатке, состоящей из кровати и биде. Как обычно, она прежде всего потребовала свой petit cadeau, и, как обычно, я спросил ее имя (Monique) и возраст (восемнадцать).Mi ha portato su per la solita scala ripida con il solito segnale del campanello che avvisava un signore non desideroso di incontrare un altro signore se la strada era libera o non era libera – una strada tetra, che portava a una stanzetta ripugnante con un letto e un bidet. Come al solito, prima di tutto lei ha voluto il suo petit cadeau e, come al solito, io le ho chiesto il nome (Monique) e l’età (diciotto).Я был отлично знаком с банальными ухватками проституток: ото всех них слышишь это dixhuit – четкое чирикание с ноткой мечтательного обмана, которое они издают, бедняжки, до десяти раз в сутки.Ero perfettamente consapevole delle maniere banali delle prostitute: ti senti sempre dire da tutte loro questo dixhuit ­– un distinto cinguettio dalla nota di un inganno sognante che loro, poverette, emettono fino a dieci volte al giorno.Но в данном случае было ясно, что Моника скорее прибавляет, чем убавляет себе годика два.Ma in quel caso era chiaro che Monica si era aggiunta al massimo due annetti.Это я вывел из многих подробностей ее компактного, как бы точеного и до странности неразвитого тела.L’ho dedotto da molti particolari del suo corpo compatto, come cesellato, e poco sviluppato da sembrare strano.Поразительно быстро раздевшись, она постояла с минуту у окна, наполовину завернувшись в мутную кисею занавески, слушая с детским удовольствием (что в книге было бы халтурой) шарманщика, игравшего в уже налитом сумерками дворе.Dopo essersi spogliata con una velocità sorprendente, s’è messa un attimo alla finestra, per metà avvolta nella sudicia mussolina della tenda, ad ascoltare con piacere  infantile (che in un libro sarebbe una sciatteria) un organetto che suonava nel cortile già colmo di crepuscolo.Когда я осмотрел ее ручки и обратил ее внимание на грязные ногти, она проговорила, простодушно нахмурясь: «Oui, ce n’est pas bien», – и пошла было к рукомойнику, но я сказал, что это неважно, совершенно неважно.Quando le ho guardato le manine e le ho fatto notare le unghie sporche, lei ha detto, accigliandosi ingenuamente: «Oui, ce n’est pas bien», e ha fatto per andare al lavandino, ma io le ho detto che non importava, non importava affatto.Со своими подстриженными темными волосами, светло-серым взором и бледной кожей она была исключительно очаровательна.Con i suoi capelli corti, castani, lo sguardo di un grigio luminoso e la pelle cerea, era straordinariamente incantevole.Бедра у нее были не шире, чем у присевшего на корточки мальчика. Более того, я без колебания могу утверждать (и вот, собственно, почему я так благодарно длю это пребывание с маленькой Моникой в кисейно-серой келье воспоминания), что из тех восьмидесяти или девяноста шлюх, которые в разное время по моей просьбе мною занимались, она была единственной, давшей мне укол истинного наслаждения.I suoi fianchi non erano più larghi di quelli di un bambino seduto sui calcagni. Inoltre posso senza dubbio confermare (ed ecco, in sostanza, perché prolungo con gratitudine questa permanenza con la piccola Monica nella cella grigio-mussola della memoria) che tra quelle ottanta o novanta sgualdrine che diverse volte, su mia richiesta, si sono prese cura di me, lei è stata la sola a farmi un’iniezione di puro godimento.«Il était malin, celui, qui a invent? ce truc-l?», – любезно заметила она и вернулась в одетое состояние с той же высокого стиля быстротой, с которой из него вышла.

«Il était malin, celui, qui a inventé ce truc-là?» mi ha fatto gentilmente notare lei e si è rimessa il vestito con quella solita velocità sopraffina con la quale se l’era tolto.Я спросил, не даст ли она мне еще одно, более основательное, свидание в тот же вечер, и она обещала встретить меня около углового кафе, прибавив, что в течение всей своей маленькой жизни никогда еще никого не надула. Мы возвратились в ту же комнату.Le ho chiesto se mi avrebbe concesso un altro incontro, più convincente, quella sera stessa, e lei mi ha giurato che ci saremmo incontrati vicino al caffè all’angolo, aggiungendo che in tutta la sua piccola vita non aveva mai fregato nessuno. Tornammo in quella stessa stanza. Я не мог удержаться, чтобы не сказать ей, какая она хорошенькая, на что она ответила скромно: «Tu es bien gentil de dire ?a», – а потом, заметив то, что я заметил сам в зеркале, отражавшем наш тесный Эдем, а именно: ужасную гримасу нежности, искривившую мне рот, исполнительная Моника (о, она несомненно была в свое время нимфеткой!) захотела узнать, не стереть ли ей, avant qu’on se couche, слой краски с губ на случай, если захочу поцеловать ее.Non sono riuscito a trattenermi dal dirle quanto fosse carina e lei ha risposto, modesta: «Tu es bien gentil de dir ça» e poi, notando quello che io ho notato nello specchio che rifletteva il nostro piccolo Eden, cioè: una tremenda smorfia di tenerezza che mi deformava la bocca, la diligente Monica (oh, a suo tempo senza dubbio è stata una ninfetta!) voleva sapere se doveva togliersi, avant qu’on se couche, lo strato di rossetto dalle labbra nel caso volessi baciarla.Конечно, захочу. С нею я дал себе волю в большей степени, чем с какой-либо другой молодой гетерой, и в ту ночь мое последнее впечатление от Моники и ее длинных ресниц отзывает чем-то веселым, чего нет в других воспоминаниях, связанных с моей унизительной, убогой и угрюмой половой жизнью.Certo che voglio. Con lei mi sono lasciato andare più che con qualsiasi altra giovane etèra e la mia ultima impressione di quella notte su Monica e sulle sue lunghe ciglia ha il sapore di qualcosa di allegro, che non è presente negli altri ricordi legati alla mia umiliante, squallida, cupa vita sessuale.Вид у нее был необыкновенно довольный, когда я дал ей пятьдесят франков сверх уговора, после чего она засеменила в ночную апрельскую морось с тяжелым Гумбертом, валившим следом за ее узкой спиной.Sembrava davvero contenta quando le ho dato cinquanta franchi in più di quanto accordato, dopodiché ha sgambettato nel freddo notturno d’aprile mentre Humbert si affrettava pesante dietro la sua schiena stretta.Остановившись перед витриной, она произнесла с большим смаком: «Je vais m’acheter des bas!» – и не дай мне Бог когда-либо забыть маленький лопающийся звук детских губ этой парижаночки на слове «bas», произнесенном ею так сочно, что «а» чуть не превратилось в краткое бойкое «о».

Dopo essersi fermata davanti a una vetrina ha detto di gran gusto: «Je vais m’acheter des bas!» – e che Dio non mi faccia mai dimenticare il piccolo suono sprezzante delle labbra infantili di questa parigina alla parola «bas», pronunciato in maniera così calda che per poco la «a» non si è trasformata in una vivace «o» breve.Следующее наше свидание состоялось на другой день, в два пятнадцать пополудни у меня на квартире, но оно оказалось менее удовлетворительным: за ночь она как бы повзрослела, перешла в старший класс и к тому же была сильно простужена.Il nostro appuntamento successivo è stato il giorno dopo, alle due e un quarto del pomeriggio nel mio appartamento ma si è rivelato meno soddisfacente: era come se in una notte lei fosse cresciuta, fosse stata promossa alla classe superiore e per di più s’era raffreddata ben bene.Заразившись от нее насморком, я отменил четвертую встречу – да, впрочем, и рад был прервать рост чувства, угрожавшего обременить меня душераздирающими грезами и вялым разочарованием.

Visto che mi ha attaccato il raffreddore, ho annullato il quarto appuntamento –  tra l’altro ero contento di porre fine alla crescita del sentimento che minacciava di gravarmi con strazianti fantasie e con un’indolente delusione.Так пускай же она останется гладкой тонкой Моникой – такой, какою она была в продолжение тех двух-трех минут, когда беспризорная нимфетка просвечивала сквозь деловитую молодую проститутку.E allora lasciamo che Monica resti liscia, snella – così com’era per quei due-tre minuti in cui la ninfetta abbandonata a se stessa s’intravedeva attraverso la piccola, abile prostituta.Мое недолгое с нею знакомство навело меня на ряд мыслей, которые, верно, покажутся довольно очевидными читателю, знающему толк в этих делах.La nostra breve conoscenza ha dato il via a una serie di pensieri che, giustamente, appariranno abbastanza evidenti al lettore che conosce queste faccende.По объявлению в непристойном журнальчике я очутился, в один предприимчивый день, в конторе некоей Mile Edith, которая начала с того, что предложила мне выбрать себе спутницу жизни из собрания довольно формальных фотографий в довольно засаленном альбоме («Regardez-moi cette belle brune?» – уже в подвенечном платье).Grazie a un’inserzione in un giornaletto sconcio, in un giorno audace mi sono ritrovato nell’ufficio di una certa Mile Edith che ha iniziato a propormi di scegliere la mia compagna di vita tra una serie di fotografie piuttosto formali in un album piuttosto bisunto («Regardez-moi cette belle brune?» – già con il vestito da sposa).Когда же я оттолкнул альбом и неловко, с усилием, высказал свою преступную мечту, она посмотрела на меня, будто собираясь меня прогнать.Quando ho allontanato l’album e ho fatto trapelare con sforzo, goffo, il mio sogno criminoso, lei mi ha guardato come se volesse mandarmi via.Однако, поинтересовавшись, сколько я готов выложить, она соизволила обещать познакомить меня с лицом, которое «могло бы устроить дело».Però, dopo essersi interessata su quanto fossi disposto a tirare fuori, ha acconsentito e mi ha promesso di farmi incontrare con la persona che «potrebbe organizzare la faccenda».На другой день астматическая женщина, размалеванная, говорливая, пропитанная чесноком, с почти фарсовым провансальским выговором и черными усами над лиловой губой, повела меня в свое собственное, по-видимому, обиталище и там, предварительно наделив звучным лобзанием собранные пучком кончики толстых пальцев, дабы подчеркнуть качество своего лакомого, как розанчик, товара, театрально отпахнула занавеску, за которой обнаружилась половина, служившая по всем признакам спальней большому и нетребовательному семейству;Il giorno dopo una donna asmatica, imbellettata, chiacchierona, che puzzava d’aglio, con un accetto provenzale quasi farsesco e dei baffi neri sopra il labbro violaceo, mi ha portato in quella che, evidentemente, era la sua abitazione e lì, dopo essersi data preventivamente un sonoro bacio alle dita grasse raccolte a grappolo per sottolineare la qualità della sua merce prelibata, come una rosellina, in maniera teatrale ha scostato una tenda dietro la quale si è palesata la metà che, a quanto pareva, faceva da stanza da letto a una famiglia numerosa e poco esigente;но на сцене сейчас никого не было, кроме чудовищно упитанной, смуглой, отталкивающе некрасивой девушки, лет по крайней мере пятнадцати, с малиновыми лентами в тяжелых черных косах, которая сидела на стуле и нарочито няньчила лысую куклу.ma ora sulla scena non c’era nessuno, se non una ragazza mostruosamente grassa, olivastra, brutta da far venire la nausea, di più o meno quindici anni, con dei nastri color lampone nelle pesanti trecce nere, seduta su una sedia che ninnava con convinzione una bambola pelata.Когда я отрицательно покачал головой и попытался выбраться из ловушки, сводня, учащенно лопоча, начала стягивать грязно-серую фуфайку с бюста молодой великанши, а затем, убедившись в моем решении уйти, потребовала «son argent».Quando ho scosso la testa per rifiutare e ho cercato di fuggire da quella trappola, la ruffiana, balbettando in fretta, ha iniziato a togliere il maglioncino grigio-sporco dal busto della giovane gigantessa e poi, convintasi della mia decisione ad andarmene, ha chiesto «son argent».Дверь в глубине комнаты отворилась, и двое мужчин, выйдя из кухни, где они обедали, присоединились к спору. Были они какого-то кривого сложения, с голыми шеями, чернявые; один из них был в темных очках.S’è aperta la porta in fondo alla stanza e due uomini, uscendo dalla cucina dove stavano pranzando, si sono uniti alla discussione.  Erano curvi, con il collo nudo, i capelli neri; uno di loro aveva gli occhiali scuri.Маленький мальчик и замызганный, колченогий младенец замаячили где-то за ними.Dietro di loro sono apparsi dietro bambino piccolo e un giovanotto lercio, traballante.С наглой логичностью, присущей кошмарам, разъяренная сводня, указав на мужчину в очках, заявила, что он прежде служил в полиции – так что лучше, мол, раскошелиться.Con la logica insolente propria d’un incubo, la furiosa ruffiana, indicando l’uomo con gli occhiali, ha dichiarato che prima lavorava in polizia – quindi era meglio che sborsassi.Я подошел к Марии (ибо таково было ее звездное имя), которая к тому времени преспокойно переправила свои грузные ляжки со стула в спальне на табурет за кухонным столом, чтобы там снова приняться за суп, а младенец между тем поднял с полу ему принадлежавшую куклу.Mi sono avvicinato a Maria (questo era il suo nome stellare), che, nel frattempo, aveva silenziosamente trasferito le sue cosce pesanti dalla sedia della camera da letto allo sgabello del tavolo della cucina, per metter mano nuovamente alla zuppa, mentre il bambino raccoglieva da terra la bambola che gli apparteneva.В порыве жалости, сообщавшей некий драматизм моему идиотскому жесту, я сунул деньги в ее равнодушную руку.Preso da uno slancio di pietà che trasmetteva un certo effetto drammatico al mio gesto idiota, le ho ficcato i soldi nella mano indifferente.Она сдала мой дар экс-сыщику, и мне было разрешено удалиться.

Lei ha consegnato il mio dono all’ex agente e mi hanno lasciato andare via.

 

 

 

 

 

 

Analisi Narratologica

 

 

1.       Nabokov: cenni biografici

 

 

The kind of Russian family to which I belonged—a kind  now extinct—had, among other virtues, a traditional leaning toward the comfortable products of Anglo-Saxon civilization

(Nabokov 1988: 79)

 

 

Figlio di Vladimir Dmitrievič Nabokov ed Elena Ivanovna Rukavišnikova, Vladimir Nabokov nasce nel 1899 a Carskoe Selo, vicino a San Pietroburgo. Dopo la rivoluzione del 1917, lascia la Russia insieme alla famiglia per trasferirsi prima a Cambridge – dove porta a termine gli studi in slavo e lingue romanze – poi a Berlino e infine a Parigi. Nel 1940 decide di abbandonare anche il vecchio continente e, accompagnato dalla moglie Vera e dal figlio Dmitrij, approda negli Stati Uniti, che nel 1945 diventano, ufficialmente, la sua seconda patria. Qui lavora come entomologo e insegna letteratura russa e francese alla Cornell University di Ithaca per undici anni.

Il 1940 è un anno importante per Nabokov e scandisce il doloroso passaggio dal russo all’inglese come lingua di creazione letteraria, definita dallo stesso autore «a second-rate brand of English» e «a stiffish, artificial thing, which may be all right for describing a sunset or an insect, but which cannot conceal poverty of syntax and paucity of domestic diction when I need the shortest road between warehouse and shop» (Nabokov 1988: 106). Il ventennio statunitense, inoltre, diventa importante anche per la traduzione. Dopo essersi dedicato alla traduzione di classici russi in inglese – in particolare dell’Evgénij Onégin di Puškin – Nabokov inizia a tradurre buona parte della sua stessa produzione. In particolare, traduce in inglese un romanzo scritto in russo (Kamera obskura), e traduce in russo un romanzo scritto in inglese (Lolita).

 

Nel 1960 si apre il terzo e ultimo ventennio della vita di Nabokov, che decide di ritornare in Europa e di stabilirsi in Svizzera, a Montreux, dove muore nel 1977.

2.      Lolita

 

Lolita è un romanzo scritto originariamente in inglese e pubblicato, per la prima volta, nel 1955 in Francia dalla Olympia Press, una casa editrice specializzata in narrativa erotica, dopo essere stato rifiutato da vari editori americani. Ebbe immediatamente un successo enorme e diventò un caso letterario apprezzato da scrittori e critici letterari tra i più rispettati del tempo: tra questi, Graham Greene, che in un’intervista al The Sunday Times di Londra, lo riteneva un capolavoro. Di lì a poco il Ministero degli Interni britannico ne bloccò la distribuzione e il governo francese decretò che ne fossero ritirate tutte le copie in commercio. Negli Stati Uniti il romanzo fu pubblicato solo nel 1958, e in Italia nel 1962.

Dieci anni dopo la pubblicazione francese, Nabokov – a fronte, probabilmente, di tutte le critiche al suo romanzo che venne considerato pornografico, quasi incestuoso – decise di provvedere alla traduzione in russo di Lolita, con queste interessanti motivazioni:

 

[…] it occurred to me one day — while I was glancing at the varicolored spines of Lolita translations into languages I do not read, such as Japanese, Finnish or Arabic — that the list of unavoidable blunders in these fifteen  or twenty versions would probably make, if collected, a fatter volume than any of them. I had checked the French translation, which was basically very good yet would have bristled with unavoidable errors had I not corrected them. But what could I do with Portuguese or Hebrew or Danish? Then I imagined […] that […] somebody might produce a Russian version of Lolita. I trained my inner telescope upon that particular point in the distant future and I saw that every paragraph, pockmarked as it is with pitfalls, could lend itself to hideous mistranslation. In the hands of a harmful drudge, the Russian version of Lolita would be entirely degraded and botched by vulgar paraphrases or blunders. So I decided to translate it myself. (Nabokov 1973: 37-38)

 

Come scrive Alessia Marelli in una recensione al libro pubblicata per il sito «Progetto Babele», Lolita è forse uno dei libri più erroneamente citati e incompresi nella storia della letteratura. È vero che il romanzo parla delle ossessioni di un uomo adulto per una bambina o, come viene definita dal protagonista, una «ninfetta», ma non bisogna dimenticare che quella di Humbert è anche una disperata ricerca della felicità e dell’amore, un tentativo di superare i disagi esistenziali e di combattere contro se stesso, di convivere con un lato scomodo del suo essere in un mondo dove non c’è spazio, né speranza, per persone come lui. Ed è proprio un mondo corrotto e vittima del pregiudizio quello che descritto da Nabokov, un mondo in cui, ormai, non c’è speranza per nessuno.

Tuttavia, queste sono solo congetture che il lettore può o non può essere portato a fare nel corso della lettura. Lo stesso Nabokov nella postfazione al libro sembra voler dissuadere il lettore dal porsi le tipiche domande degli insegnanti di letteratura, del tipo «Qual è l’intento dell’autore?» oppure «Cosa sta cercando di dire?» e commenta:

 

Now, I happen to be the kind of author who in starting to work on a book, has no other purpose than toget rid of that book and who, when asked to explain its origin and growth, has to rely on such ancient ierms as Inter-reaction of Inspiration and Combination– which, I admit, sounds like a conjurer explaining one trick by performing another. (Nabokov :311)

 

La nascita di Lolita è stata, per Nabokov, tutt’altro che tranquilla. Iniziò la prima stesura del romanzo in russo, durante il suo soggiorno a Parigi tra il 1939 e il 1940; quasi dieci anni dopo, poi, «il palpito», che non gli era mai cessato del tutto, lo tormentò nuovamente e lo coinvolse in un nuovo sviluppo del romanzo, questa volta in inglese. La ninfetta, che prima era francese, ora aveva sangue irlandese. Il libro, dunque, si sviluppò lentamente, con molte interruzioni e digressioni.

In seguito alla prima pubblicazione, Lolita si portò dietro moltissime critiche e accuse: da quella di essere un romanzo immorale e pornografico a quella – ancor più dolorosa per lo scrittore – un romanzo antiamericano. La risposta più diretta a queste critiche è proprio tra le righe della postfazione a Lolita:

 

I am neither a reader nor a writer of didactic fiction, and, despite JohnRay’sassertion, Lolita has no moral in tow. For me a work of fiction exists only in so far as it affords me what I shall bluntly call esthetic bliss, that is a sense of being somehow, some-where, connected with other states of being where art (curiosity, tenderness, kindness, ecstasy) is the norm. (Nabokov 1995:315)

 

 

3.      La questione del narratore

 

 

In Figure III, Gérard Genette affronta la questione del narratore in termini di voce e lo definisce come l’istanza produttrice della narrazione, identificando due principali categorie:

 

• Narratore eterodiegetico: è quello che non appartiene al mondo narrativo e in generale si esprime con la terza persona singolare.
• Narratore omodiegetico: appartiene al mondo narrativo e spesso viene espresso con la prima persona singolare. A sua volta il narratore omodiegetico può essere autodiegetico se è il protagonista del racconto o allodiegetico se un personaggio interno al racconto, ma non il protagonista.

 

A queste due categorie Genette aggiunge un’ulteriore distinzione che risulta essere necessaria quando in un testo ci sono più livelli di narrazione:

• narratore extradiegetico: è esterno rispetto a un racconto di primo livello (diegesi).
• narratore intradiegetico: è interno al racconto di primo livello e, dal suo interno, narra una storia di secondo livello, che si rivolge ad altri attori del racconto di secondo livello.

Uno degli aspetti più importanti – in termini narratologici – ­ di Lolita, è senz’altro la questione del narratore. In questo romanzo, infatti, il narratore-protagonista accompagna il lettore per tutta la storia, è una figura costante che racconta, “senza filtri”, la sua storia, i suoi pensieri, le sue sensazioni. Essendo, dunque, il romanzo narrato in prima persona da Humbert Humbert, il narratore è omodiegetico e intradiegetico-autodiegetico.

È interessante notare, tuttavia, come alla fine del quinto capitolo il narratore cambi:

 

Xumbert Xumbert userdno staralsja byt’ xorošim. Ej-Bogu, staralsja. On otnosilsja krajne berezno k obyknovennym detjam, k ix čistote, otkrytoj obidam, i ni pri kakih obstojatel’stvah ne posjagnul by na nevinnost’ rebenka, esli byla xotja by otdalennejšaja vozmoznost’  skandala. No kak bilos’ u bednjagi serdce, kogda sredi nevinnoj detskoj tolpy on zamečal rebenka-demona, «enfant charmante et fourbe» – glaza s povolokoj, jarkie guby, desjat’ let katorgi, koli pokažeš’ ej, čto gljadiš’ na nee. Tak šla žižn’. Gumbert byl vpolne sposoben imet’ snošenija s Evoj, no Lilit byla toj, o kom on mečtal. (Nabokov 2012: 28)

 

In questo breve paragrafo, infatti, il narratore da omodiegetico diventa eterodiegetico e la narrazione passa in terza persona. La focalizzazione, tuttavia, rimane comunque interna: il narratore, benché eterodiegetico, racconta la storia dal punto di vista del protagonista.

 

 

4.      Focalizzazione

 

Nell’analisi di un testo narrativo, la focalizzazione è il punto di vista dal quale vengono presentati i fatti. Tuttavia Genette, in Figure III, preferisce non parlare di punto di vista ma piuttosto di quantità di informazioni. Distingue, quindi, tre tipi di focalizzazione:

• Focalizzazione zero: il narratore è onnisciente, ha accesso a più informazioni del personaggio.
• Focalizzazione interna: il narratore ha accesso allo stesso numero d’informazioni del personaggio. La prospettiva è collocata all’interno della coscienza di un personaggio. Può essere fissa se è attribuita allo stesso personaggio, variabile se attribuita a più personaggi o multipla se lo stesso evento viene narrato da più punti di vista.
• Focalizzazione esterna: il narratore ha accesso a meno informazioni del personaggio in quanto vi è un’omissione totale dei suoi pensieri. Il fuoco (o la prospettiva) è situato al di fuori di ogni personaggio, in un punto dell’universo diegetico.

Essendo il narratore di Lolita omodiegetico, la focalizzazione non può che essere interna. In particolare, in questo caso la focalizzazione interna è anche fissa, perché, ovviamente, il punto di vista dal quale viene raccontata la storia è sempre quello di Humbert.  Il lettore, dunque, ha accesso ai pensieri, alle sensazioni, all’interiorità tout court del personaggio, come in questo caso

Itak, nemudreno, čto moja vzroslaja žižn’ v Evrope byla čudoviščno dvojstvenna. Vovne ja imel tak nazyvaemye normal’nye snošenija s zemnorodnymi ženšinami, u kotoryx grudi tykvami ili grušami, vnutri že ja byl sžigaem v adskoj peči sosredotočennoj pohoti, vozbuždaemoj vo mne každoj vstrečnoj nimfetkoj, k kotoroj ja, buduči zakonouvažajušim trusom, ne smel podstupit’sja. (Nabokov 2012: 25)

 

Essendo, dunque, la focalizzazione prevalentemente interna, è necessario fare un breve accenno anche alla rappresentazione dell’interiorità, un altro aspetto fondamentale in Lolita. Dorrit Cohn in Transparents Minds ha analizzato la rappresentazione dell’interiorità dei personaggi nella narrativa, basandosi sui testi più celebri del diciannovesimo secolo. Per quanto riguarda i racconti in prima persona, come nel caso di Lolita, Cohn ha dunque coniato tre termini per definire i diversi modi di rappresentare l’interiorità: auto-narrazione, monologo auto-citato e monologo auto-narrato. Cohn ci ricorda inoltre che nella narrazione in prima persona narratore e personaggio sono denotati dallo stesso pronome di prima persona «io», e la relazione che intercorre tra loro è una relazione di ordine psicologico reale, che è soggetta alle dinamiche della memoria. Ciò implica, tra l’altro, che il narratore in prima persona abbia un accesso alla coscienza del suo sé passato, di personaggio narrato, più limitato – secondo i limiti della memoria – di quello di un narratore onnisciente in terza persona.

Per quanto riguarda Lolita, il romanzo si presenta come una sorta di diario, o meglio, di confessione del protagonista che, partendo dai ricordi della sua infanzia e dalla sua prima infatuazione amorosa per Annabella, arriva a raccontare la sua storia con Lolita, dodicenne maliziosa e figlia di una vedova del New England che durante l’estate del 1947 accoglie come ospite pagante il colto e ambiguo professor Humbert Humbert.

Facendo riferimento alle categorie di Cohn, la narrazione si presenta, dunque, come un alternarsi di monologhi auto-citati e di monologhi auto-narrati. I primi, contraddistinti da citazioni occasionali di pensieri passati – introdotte tipicamente da verbi quali «mi dissi», «pensai» o espressioni simili – sono una componente comune delle narrazioni in prima persona tradizionali:

 

Ja podumal: ved’ vsego tri goda tomu nazad ja   mog videt’, kak ona vozvraščaetsja domoj iz školy! (Nabokov 2012:15)

 

I monologhi auto-narrati, invece, sono i più frequenti in Lolita e, sempre secondo la definizione di Cohn, consentono di rappresentare la coscienza di un personaggio sulla soglia incerta della verbalizzazione e si sviluppano in continuità – senza stacchi percettibili – con il contesto narrativo.

 

 

5.      Tempo della narrazione

 

 

In Lolita la narrazione è condotta da un narratore omodiegetico che racconta retrospettivamente, ricadendo cioè nel tipo classico del racconto ulteriore genettiano, ovvero il racconto al passato. Tuttavia, ciò non basta per qualificare tutta la narrazione come un’analessi. Il presente narrativo, infatti, è inizialmente identificabile nell’infanzia di Humbert Humbert e poi procede con il procedere della storia: l’arrivo a Ramsdale, l’incontro con Lolita, il matrimonio con la madre, la morte di quest’ultima e così via. La massa della narrazione riguarda, dunque, la storia di Humbert e di Lolita.

Da un punto di vista temporale, si potrebbero individuare eventuali prolessi e analessi a partire da questo presente narrativo. La prolessi più evidente è senz’altro riconducibile all’espediente retorico utilizzato da Nabokov: l’intera storia è infatti raccontata dal carcere, dove Humbert, in attesa del processo, scrive il suo libro di memorie, dal titolo Lolita o la confessione di un vedovo di razza bianca che, nella finzione del romanzo, perviene a John Ray, parente dell’avvocato di Humbert, che ne curerà la redazione per pubblicarlo, come richiesto dal suo cliente nel testamento.

Analisi traduttologica

 

 

«What is translation? On a platter

A poet’s pale and glaring head,

A parrot’ screech, a monkey’s chatter,

And profanation of the dead. […]»

Vladìmir Nabókov

 

1.       Introduzione

 

La traduzione è una delle prime forme dell’interpretazione, la prima insidia per il traduttore – che può essere definito un lettore «particolare» – è costituita proprio dalla lettura del prototesto e dalla sua percezione. La traduzione interlinguistica è un processo dinamico che passa attraverso il linguaggio interno, il cosiddetto “mentalese”. E durante la lettura avviene una prima forma di traduzione, quella dal testo scritto al linguaggio mentale personale. Come sostiene Charles Pierce, quando leggiamo un testo si producono diversi interpretanti: ciascun interpretante prodotto dalla mente rimanda a un oggetto che può essere esterno o interno (ad esempio una certa sensazione legata a quell’oggetto). Essendo, dunque, il processo della lettura (e conseguentemente della traduzione) molto soggettivo, soggettive saranno anche le scelte del traduttore. È per questo che non si può parlare di traduzioni giuste e traduzioni sbagliate (salvo i casi di errata comprensione del prototesto). Un elemento importante di cui bisogna tener conto ancora prima di iniziare a tradurre è senz’altro la coerenza delle scelte traduttive. Stabilire la dominante del testo e il lettore modello permette di perseguire e mantenere questa coerenza. Come scrive Laura Salmon in Teoria della traduzione, il processo della traduzione è un compito di «problem solving»: significa, cioè, fare un progetto e, in base a quello, procedere all’eliminazione delle opzioni che sono incompatibili con le finalità (la dominante) stabilite. (Salmon 2007: 145)

 

2.      Stile e registro del prototesto

 

Un pastiche di stili, luoghi e rimandi intertestuali

 

Non è facile definire lo stile di Nabokov in Lolita. Sarebbe meglio parlare di un vero e proprio pastiche degli stili più disparati: all’interno di uno stesso periodo si possono trovare, infatti, la lingua colta del professor Humbert, il gergo di Lolita, il francese imperfetto di Charlotte, la madre della «ninfetta», lo stile didascalico delle guide per automobilisti. È proprio questo alternarsi di stili e registri a creare quella che al lettore potrebbe sembrare una vera e propria parodia dei personaggi, delle situazioni, dei luoghi.

Nabokov, inoltre, intesse il suo romanzo di dettagli: da quelli fisico-anatomici utilizzati nelle descrizioni dei personaggi, come nel caso della signora baffuta che accompagna Humbert da Maria:

 

Na drugoj den’ asmatičeskaja ženšina, razmalevannaja, govorlivaja, propitannaja česnokom, s počti farsovym provansal’skim vygovorom i černymi usami nad lilovoj guboj, povela menja v svoe sobstvennoe, po-vidimomu, obitališe i tam, predvaritel’no nadeliv zvučnym lobzaniem sobrannye pučkom končiki tolstyx pal’cev, daby podčerknut’ kačestvo svoego lakomogo, kak rozančik, tovara, teatral’no otpahnula zanavesku, za kotoroj obnaruzilas’ polovina, sluzivšaja po vsem prisnakam spal’nej bol’šomu i netrebovatel’nomu semejstvu; (Nabokov 2012: 33)

 

a quelli più intimi che rivelano tutte le sfaccettature delle emozioni dei personaggi.

Per Nabokov, i particolari sono tutto e la principale virtù dello scrittore è, infatti, proprio quella di

Mustering the best words, with every available lexical, associative, and rhythmic assistance, to express as closely as possible what one wants to express (Nabokov 1971)

 

Lo stile di Nabokov è inoltre allusivo e ricco di metafore vivaci e ardite. Ed è proprio attraverso l’uso della metafora che l’autore racconta le scene più ardite, dai primi incontri con Annabella a quelli con Lolita. Questo potrebbe mettere a tacere tutta quella buona fetta di critici che, per anni, ha sostenuto che Lolita fosse un romanzo erotico, carico di oscenità e scandalo. La descrizione del secondo incontro tra Humbert e Annabella è un esempio significativo: l’autore scrive che Humbert è «pronto a darle tutto» –

 

[…] moe serdce, gorlo, vnutrennosti, – daval ej deržat v nelovkom kulačke skipetr moej strasti.

Pomnju zapah kakoj-to prudy – kotoruju ona, kažetsja, krala u ispanskoj gorničnoj materi – sladkovatyj, duševnyj, muskusnyj dušok; on slivalsja s ee sobstvennym biskvitnym zapahom, i vnezapno čaša moih čuvstv napolnlas’ do kraev; neožidannaja sumatoha pod bližnim kustom pomešala im perelit’sja. (Nabokov 2012: 15)

 

Anche le descrizioni geografiche giocano un ruolo fondamentale in questo romanzo: le anonime cittadine della provincia americana del dopoguerra vengono descritte con minuziosa precisione. Dalle camere degli squallidi motel alle interminabili autostrade, dai drugstore e le stazioni di servizio ai campi da tennis e alle piscine; tutto contribuisce a creare quell’immagine stereotipata dell’America che fa da sfondo a tutto il romanzo.

Infine, lo stile di Lolita si contraddistingue anche per i numerosi rimandi intertestuali che Nabokov si diverte ad assembrare qua e là, sin dai primi capitoli. Da Edgar Allan Poe a Virgilio, da Dante a Petrarca, da Flaubert a Dostoevskij, il lettore si trova immerso dentro questo universo intertestuale in cui vengono citati e paragonati personaggi di opere letterarie, giudicati pittori e chiamate in causa avanguardie.

 

3.      Lettore modello e dominante

 

Prima di procedere alla traduzione di un qualsiasi testo, è necessario porsi due domande: chi leggerà il libro e in funzione di cosa si fa la traduzione? (Cavagnoli: 24)

Rispondendo alla prima domanda, il traduttore identificherà il suo lettore modello. Nel libro Lector in fabula, Umberto Eco scrive che il lettore modello è

 

un insieme delle condizioni di felicità, testualmente stabilite, che devono essere soddisfatte perché un testo sia pienamente attualizzato nel suo contenuto potenziale. (Eco: 62)

Quanto a Lolita, potrebbe essere opportuno identificare più di un lettore modello. Il lettore che legge per «pensarsi e per pensare», secondo una definizione di Goffredo Fofi, leggendo questo romanzo rimarrà colpito dalla magistrale capacità di Nabokov di descrivere l’interiorità dei personaggi e dalla velata critica alla società contemporanea. Un lettore più colto rimarrà affascinato anche dagli interminabili riferimenti intertestuali alla letteratura, alla psicoanalisi e all’arte. Ma Lolita potrebbe anche finire sul comodino dei lettori meno esigenti, che cercano nella lettura uno svago, un intrattenimento e che quindi soffermeranno la loro attenzione sulla storia d’amore tra Lolita e Humbert e i tormenti di quest’ultimo, lasciando in secondo piano, invece, gli elementi prima elencati.

 

Con la seconda domanda, invece, il lettore stabilisce la dominante della sua traduzione, la componente intorno alla quale si focalizza il testo. Il concetto di dominante è stato introdotto da Roman Jakobson che, nel capitolo The Dominant del libro Language in Literature, la definisce come

 

the focusing component of a work of art: it rules, determines, and tranforms the reading components (Jakobson: 41)

 

È importante stabilire la dominante, dunque, in quanto determina e trasforma le restanti componenti del testo e, aggiungerei, determina anche le scelte traduttive.

In questi primi sei capitoli di Lolita, la dominante è da individuare sia nel campo semantico, sia in quello espressivo. La coloritura dello stile di Nabokov, le sue stravaganti metafore e le descrizioni minuziose delle situazioni, degli incontri tra Humbert e Annabella e degli stati d’animo del protagonista, l’utilizzo di svariati aggettivi che, a tratti, rendono i periodi un po’ ridondanti, sono un tratto caratteristico che non può andare perso nella stesura del metatesto. Sono presenti, inoltre, moltissimi giochi di parole o neologismi creati dall’autore, come «psevdoosvoboždenie», «libidobeliberda», «dušeubistvennyj» che, in traduzione, sono rimasti tali: «pseudoliberazione», «libidoassurdità» e «animocida»perché tipici dello stile dell’autore.

 

 

4.      Strategie traduttive

 

Già nel 1813 Friedrich Schleiermacher individuò due vie, profondamente diverse, che il traduttore può intraprendere nel suo lavoro:

 

O il traduttore lascia il più possibile in pace lo scrittore e gli muove incontro il lettore, o lascia il più possibile in pace il lettore e gli muove incontro lo scrittore (Schleiermacher)

 

La prima strategia è quella dello straniamento, in cui il lettore si trova a contatto con una serie di elementi che risvegliano in lui il senso di lontananza, di specificità e di estraneità del testo tradotto e della cultura che esso rappresenta. La seconda strategia, invece, è quella addomesticante e manipola il prototesto secondo le caratteristiche della cultura d’arrivo, intervenendo a livello della lingua e dello stile, delle figure retoriche, dei cultural items e dei riferimenti alla realtà extratestuale.

La particolarità della versione dal russo di Lolita è che è una traduzione dall’inglese fatta dallo stesso Nabokov; questo romanzo nasce, infatti, in inglese ed è di ambientazione prevalentemente americana. Per questo nel testo non si trovano espliciti riferimenti alla cultura russa, né alla geografia russa. Le ambientazioni sono francesi (in particolare nella prima parte del romanzo, quando Humbert descrive la sua infanzia con Annabella) e poi, con lo sviluppo della storia, diventano americane. Tuttavia, si è cercato di mantenere quegli aspetti di estraneità tipici del prototesto, come le moltissime frasi e parole in francese, che sono rimaste tali anche in traduzione.

L’unico punto in cui è stato necessario un intervento a livello del prototesto è nel capitoloueinqie, quando Humbert spiega come per lui, i due sessi, fossero «Stol’ že različny meždu soboj, kak mečta i mačta» (Nabokov 2012: 27) I sostantivi russi «mečta» (sogno) e «mačta» (palla) si distinguono solo per la seconda lettera, e Nabokov li usa per spiegare come i due sessi, per lui, fossero piuttosto simili.

In traduzione, tuttavia, si è preferito mantenere intatto il messaggio che l’autore voleva trasmettere, la forza illocutoria, secondo la definizione di Austin, e di tradurre, quindi, non con «sogno» e «palla», ma con «sogno» e «segno», due parole che in italiano si differenziano solo per la seconda lettera, come quelle russe scelte dall’autore. A riprova di ciò, confrontando questa frase con il prototesto inglese, Nabokov scrive «were different to me as mist and mast» (Nabokov 1995: 18). In questo punto, dunque, la dominante del testo è il contenuto, il messaggio.

Infine, si è cercato di mantenere tutti i rimandi intratestuali del prototesto, nella ferma convinzione che facciano parte dello stile dell’autore. Si è cercato, dunque, di “combattere” contro quello che Milan Kundera nel suo saggio «Una frase» contenuto all’interno de I testamenti traditi definisce il bisogno di variare il lessico di cui soffrono parecchi traduttori. «Questa pratica sinonimizzatrice, in apparenza innocente,» scrive Kundera «quando viene applicata in modo sistematico finisce inevitabilmente con l’attenuare il pensiero originale» (Kundera: 113-114).

 

 

5.      Residuo traduttivo

 

 

«In qualsiasi forma di comunicazione, che comporti traduzione o no, si verifica una perdita» (Lefevere 1982:11)

Nella teoria della comunicazione, il residuo è quell’elemento del messaggio che non giunge a destinazione. Anche in traduzione una parte del messaggio contenuto nel prototesto può non arrivare a destinazione, ovvero può non essere presente nel metatesto. Ciò avviene quando il traduttore decide di non tradurre un dato elemento nel metatesto perché risulta una delle sottodominanti meno prioritarie o, comunque, risulta difficile da tradurre (Osimo: 307).

I residui traduttivi possono essere di tipo linguistico, sintattico o culturale. La differenza sostanziale che esiste tra le varie lingue e tra le varie culture, spesso, porta il traduttore a dover fare delle scelte, sacrificando un elemento della cultura o della lingua emittente. Per ovviare ai residui di traduzione può essere opportuno inserire una nota a piè di pagina o a fine volume.

Nel secondo capitolo di Lolita, il protagonista per descrivere il padre e sottolineare la sua provenienza eterogenea, lo definisce «celym vinegretom iz genov». La «vinegret» è un’insalata tipicamente russa che si distingue per il suo colore violaceo. Tuttavia, qui, l’aspetto culturale è una sottodominante rispetto al senso: il messaggio che si vuole trasmettere è proprio quello della mescolanza (propria dell’insalata) di geni che caratterizzava il padre. Per queste ragioni, si è scelto di tradurre con «insalata», in modo da favorire la leggibilità. Confrontando il prototesto russo con quello in inglese, inoltre, è emerso che anche in quest’ultimo Nabokov ha usato il termine «salad», a riprova del fatto che, in questo caso, la componente culturospecifica può essere considerata una sottodominante. Tuttavia il residuo, benché minimo, è presente. Ma d’altronde la traduzione è fatta di perdite che il traduttore deve individuare, accettare e, per quanto possibile, compensare.

 

 

Riferimenti bibliografici

Fonti primarie:

 

NABOKOV, VLADIMIR, Lolita, Sankt Peterburg, Azbuka-Klassica, 2012

 

Fonti secondarie:

 

CAVAGNOLI, FRANCA, La voce del testo. L’arte e il mestiere di tradurre, Milano, Feltrinelli, 2012

COHN, DORRIT, Transparent Minds: Narrative Modes for Presenting Consciousness in Fiction, Princeton University Press, 1978.

ECO, UMBERTO, Lector in Fabula, Milano, Bompiani, 1979

GENETTE, GÉRARD, Figure III, Torino, Giulio Einaudi editore, 1986

JAKOBSON, ROMAN, Language in Literature, Belknar Press, 1990

KUNDERA, MILAN, «Una Frase» in Kundera, Milan, I Testamenti traditi, Milano, Adelphi, 2000

MARELLI, ALESSIA, «Lolita» in Capelli, Marco, Progetto Babele Rivista Letteraria, 2002, http://www.progettobabele.it/rec_libri/MOSTRARECENSIONE.php?id=1661

NABOKOV, VLADIMIR, Speak, Memory, London, Weidenfeld and Nicholson, 1967

NABOKOV, VLADIMIR, Strong Opinions, New York, McGraw Hill, 1973

NABOKOV, VLADIMIR, The Annotated Lolita, New York, Vintage Books, 1991

OSIMO, BRUNO, Manuale del traduttore, Milano, Hoepli, 2001

SALMON, LAURA, Teoria della traduzione, Milano, Vallardi, 2003

SHENHER, ISRAEL, «The Old Magician At Home» in The New York Times on the web, 1997, https://www.nytimes.com/books/97/03/02/lifetimes/nab-v-magician.html